— О веро?
— О веро, Малапарте.
Спустя минуту Сартори встал и предложил мне идти укладываться спать.
— Вы устали, Малапарте. Теперь все уже кончено. Мертвые — умерли. Ничего не остается делать.
— Я не устал, Сартори. Идите, ложитесь в постель, я останусь здесь нести охрану.
— Сделайте мне удовольствие пойти отдохнуть хотя бы часок! — сказал Сартори, снова усаживаясь на своем стуле.
Пересекая кладбище, я мельком увидел в неясном свете двух румынских солдат, сидевших на могиле. Они держали в руках по куску хлеба и ели молча.
— Здравствуйте, домнуле капитан, — сказали они. — Здравствуйте, — ответил я.
Мертвая женщина лежала распростертая между двух могил. Собака скулила за плетнем. Я бросился в постель и закрыл глаза. Я чувствовал себя униженным. Отныне все было кончено. Мертвые были мертвы. Ничего не оставалось делать. Ла дракю, — думал я. Это было ужасно, что ничего не оставалось делать.
Не сразу, но я уснул, и через раскрытое окно я видел небо, светлевшее на рассвете, которое там и здесь еще лизали мертвенные отблески пожаров. Я заметил в небе человека, который прогуливался, придерживая согнутой рукой огромный белый зонтик. Он смотрел вниз.
— Приятного вам отдыха, — сказал мне воздушный человек, кивая головой и улыбаясь.
— Мерси, хорошей прогулки! — ответил я ему.
Я проснулся спустя часа два. Было ясное утро; воздух, освеженный ночной грозой, сверкал, как будто все на свете было покрыто прозрачным лаком. Я подошел к окну и посмотрел на улицу Лапушнеану. Она была усеяна очертаниями людей, застывших в беспорядочных позах. Тротуары были завалены мертвецами, нагроможденными друг на друга. Несколько сотен трупов были оставлены посреди кладбища. Стаи собак обнюхивали мертвых с этим испуганным, униженным видом, свойственным псам, разыскивающим своего хозяина. Они были полны уважения и сострадания и бродили среди жалких тел, словно боялись наступить на эти окровавленные лица, судорожно сжатые руки. Команды евреев, под наблюдением жандармов и солдат, вооруженных автоматами, работали, оттаскивая трупы в сторону, освобождая от них проезжую часть улицы и укладывая их вдоль стен, чтобы они не мешали проезду машин. Проезжали немецкие и румынские грузовики, нагруженные трупами. Мертвый ребенок сидел на тротуаре, в стороне Люстрагерии, прислоненный к стене спиной, свесив на плечо голову.
Я отступил, закрыл окно, сел на кровать и начал потихоньку одеваться. Время от времени я был вынужден ложиться на спину, чтобы удержать подступавшую рвоту. Вдруг я, как мне показалось, услышал шум веселых голосов, смех, веселую перекличку, призывы и оживленные ответы. Сделав над собой усилие, я подошел к окну снова. На улице было много народа. Отряды солдат и жандармов, группы мужчин и женщин из простонародья, цыгане, с длинными вьющимися волосами, спорили между собой, весело перекликаясь, и занимались тем, что раздевали и грабили трупы, приподнимая их, опрокидывая, переворачивая с боку на бок, чтобы снять с них одежду — пиджаки, брюки, кальсоны; упираясь ногой в животы мертвых, стаскивали с них сапоги; один бежал бегом, чтобы захватить свою долю добычи, другой удалялся с отягощенными ею руками. Это было движение взад и вперед, бодрое; веселая работа, одновременно ярмарка и праздник. Голые мертвецы лежали распростертые и брошенные в ужасающих положениях.
Я спустился с лестницы, перепрыгивая через четыре ступеньки, бегом пересек кладбище, перескакивая через могилы, чтобы не наступать на разбросанные там и здесь трупы, и у самого кладбищенского входа столкнулся с группой жандармов, занятых раздеванием нескольких покойников. Я бросился на них, рыча, отталкивая их и награждая ударами: «Грязные свиньи, — кричал я, — убирайтесь вон, мерзкие сволочи!» Один из них посмотрел на меня с глубоким удивлением, потом, приподняв из кучи собранной одежды несколько комплектов и две или три пары обуви, протянул все это мне, говоря: «Не сердитесь, домнуле капитан, здесь хватит на всех!»
Но вот, вырываясь с площади Унирии и вливаясь на страду Лапушнеану, с радостным перезвоном колокольчиков, показалось ландо княгини Стурдза. На козлах, в своем зеленом плаще, торжественно восседал евнух Григорий, вращая свой кнут над крупами двух прекрасных молдавских коней белой масти, которые бежали рысью, высоко закинув головы с развевающимися длинными гривами. Сидя на высоких и обширных подушках, чопорная и непреклонная княгиня смотрела поверх всего, держа в правой руке свой зонтик из красного шелка, отороченного гипюром.
