Генерал фон Шоберт был одним из тех старых баварских аристократов, для которых Вена звучала лишь как почтительное прозвище Мюнхена. В нем было что-то древнее и юношеское; нечто вышедшее из моды было и в его сухощавом профиле, в его улыбке, иронической и грустной; было нечто меланхолическое и мечтательное в его голосе, когда в Бальци[435], в Бессарабии[436], он говорил мне: «Увы! Мы ведем войну против белой расы!»; в его голосе, которым в Широком, на Днестре, он говорил мне: «Вир зиген мит унзерем Тод» — мы победим через нашу смерть. Он хотел этим сказать, что последний, что высший лавр германских побед будет смерть германского народа, что своими победами немецкая нация завоюет свою собственную смерть. В это утро он смотрел, улыбаясь, на развернувшуюся веером танковую колонну на киевской равнине; на полях этого офорта Дюрера было старым готическим шрифтом написано: Wir siegen mit unserem Tod.
Танки, шедшие во главе штурмовых групп, уже далеко углубились в пустынную равнину. После первых автоматных очередей великая тишина развернулась на этом огромном пространстве волнующегося жнивья и трав, сожженных первыми осенними морозами. Казалось, что русские оставили поле битвы, чтобы укрыться там, на другой стороне реки. Несколько крупных птиц поднималось из густых зарослей акации, стайки маленьких серых птичек, похожих на воробьев, с писком летели вблизи, и их крылышки тускло блестели в лучах встающего солнца. Две диких утки поднялись с далекого пруда, медленно взмахивая крыльями, когда вдруг сразу из леса, расположенного там вдали, в глубине панорамы, возникло несколько черных точек, потом еще и еще. Точки быстро двигались, исчезали в кустах, снова появлялись, уже ближе, и со всей возможной скоростью бросались навстречу немецким панцерам.
— Die Hunde! Die Hunde!
— Собаки! Собаки! — с ужасом кричали солдаты вокруг. Ветер доносил до нас лай, радостный и свирепый, лай своры, преследующей лисицу.
Встретившись с внезапной контратакой собак, панцеры стали бросаться зигзагами, из стороны в сторону, яростно выплевывая огонь из своих орудий. Штурмовые группы, следовавшие за ними, остановились и заколебались, потом стали разбегаться и исчезли, охваченные паникой. Треск пулеметов доносился легкий и чистый, словно позвякивание по стеклу. Лай собачьей своры разъедал яростный рокот моторов, время от времени слышался слабый вскрик, который ветер заглушал шелестом травы. «Ди Хунде! Ди Хунде!» И вдруг до нас донесся глухой звук взрыва, потом другой, и еще… Мы увидели, как два, три, пять танков подскакивают над землей, и их стальные поверхности сверкают среди высоких гейзеров взметнувшейся земли.
— Ах! Собаки! — сказал генерал фон Шоберт, проводя рукой по своему лицу. Это были противотанковые собаки, выдрессированные русскими и приученные находить свою еду под брюхами танков. Подвезенные и заблаговременно выстроенные в укрытии ко времени неизбежной танковой атаки, голодавшие перед тем день или два, они, как только немецкие танки вышли из леса и развернулись в долине, по сигналу: «Пошел!» «Пошел!» ринулись к ним навстречу. «Алле! Алле!» — кричали русские солдаты, разом выпуская всю голодную свору, и собаки, каждая из которых несла на спине сумку, наполненную сильной взрывчаткой со стальной антенной взрывателя, торчащей на их позвоночниках, точно маленькие радиоантенны, бросались изо всех сил навстречу танкам в надежде найти свой завтрак под брюхом немецких панцеров; они ныряли под танки, и танки взлетали. — «Ди Хунде! Ди Хунде!» — кричали солдаты кругом.
Смертельно бледный, с печальной улыбкой на губах, генерал фон Шоберт провел рукой по своему лицу, посмотрел на меня и сказал по-французски уже мертвым голосом:
— Ах, зачем, зачем? И собаки тоже…
Вот, почему немецкие солдаты становились с каждым днем все более жестокими, охота на собак была безжалостной и злобной, а старые казаки смеялись, похлопывая себя по коленям: «Ах, бедные собачки!», «Ах, бедные собачки», — говорили они. По ночам из черной долины доносилось завывание и слышалось тревожное царапанье у домов и палисадников.
