— Потому самому и евреевъ бьютъ, — заявляетъ онъ, — любви, вообще, на свѣтѣ мало. Всѣ люди ненавидятъ другъ друга, въ томъ числѣ антисемиты евреевъ. Есть у насъ, напримѣръ, общество благотворительное, православное, русское, дѣтскій пріютъ. Я членомъ правленія. Обращаемся въ думу съ просьбой о вспомоществованіи, такъ одинъ гласный, интеллигентъ, и даже нѣмецъ, разорвалъ воззваніе братства и сказалъ: «Жаль — нѣтъ близко мѣстечка, куда снести эту бумажку». Вотъ какая ненависть. Значитъ надо бить, драться другъ съ дружкой. Надо, чтобъ этотъ разбой повторился нѣсколько разъ, пока еще есть достаточно еврейскаго матеріала. А потомъ войдутъ во вкусъ, тогда своимъ чередомъ будутъ русскіе безпорядки.
Зловѣщее предсказаніе учителя гимназіи Б. совершенно совпадаетъ съ такимъ же заявленіемъ Пантелеймона Богданова, подсудимаго изъ громилъ, ибо и то, и другое вытекаетъ изъ того же слѣпого и озлобленнаго настроенія. Въ ихъ словахъ заключается недвусмысленная угроза по адресу будущаго спокойствія всего населенія ближайшаго округа, безъ различія племенъ и вѣроисповѣданій.
Нужно засвидѣтельствовать также, что слѣдствіемъ погрома въ настроеніи всѣхъ вообще жителей города Гомеля, семитовъ и антисемитовъ, за исключеніемъ, быть можетъ, только оффиціальныхъ стражей, явилось замѣтное отклоненіе влѣво. Радикальныя идеи просачиваются въ общее міросозерцаніе изъ ненавистнаго «демократскаго» центра, изъ группы «Таймса и Бунда», не только прямымъ путемъ такъ называемой «пропаганды и агитаціи», но еще болѣе путемъ полярнымъ и полемическимъ, въ видѣ сознанія неотложной необходимости дать отпоръ назойливой критикѣ, показать, что мы «тоже съ понятіемъ, ученые; не Шмулькамъ насъ учить». Погромъ взбудоражилъ все обывательское болото, и рогатыя палки, раньше лежавшія спокойно на днѣ въ тинѣ, теперь свободно носятся изъ стороны въ сторону и натыкаются другъ на друга. Общественные круги, бывшіе до того безхитростно реакціонными или, вѣрнѣе говоря, принадлежавшіе къ категоріи политически «неодушевленныхъ предметовъ», почти противъ своей воли приступаютъ къ размышленію и проникаются сознаніемъ необходимости реформъ, хотя бы въ пику тѣмъ же ненавистнымъ Шмулькамъ. Это измѣненіе готовитъ рядъ самыхъ неожиданныхъ сюрпризовъ вдохновителямъ черной сотни въ Гомелѣ, Баку, Житомірѣ и во всѣхъ другихъ городахъ. Ибо сѣющій вѣтеръ пожнетъ бурю, и поднявшій мечъ отъ меча и погибнетъ.
— Знаете, я вамъ правду скажу. Я никогда ничего не имѣлъ противъ евреевъ, а теперь я озлобленъ до-нельзя. Разожглось у меня сердце… Помилуйте, какой-нибудь полицейскій чиновникъ, пьяница, вызываетъ меня на слѣдствіе. Послѣдній прощалыга, Хлумицкій, показываетъ, будто я громилъ. А я говорю: «Ты какъ смѣешь, мерзавецъ, клеветать?» — А слѣдователь вмѣшивается: «Вы не имѣете права такъ говорить».
Это знаменитый Плахинъ, помощникъ желѣзнодорожнаго мастера. Цѣлый рядъ свидѣтелей, евреевъ и христіанъ, единодушно показалъ о томъ, что Плахинъ руководилъ одной изъ погромныхъ партій. Особое присутствіе, впрочемъ, не обратило никакого вниманія на эти показанія, и Плахинъ появился въ залѣ суда только одинъ разъ, и то въ качествѣ свидѣтеля.
Настойчивость обвинителей тѣмъ не менѣе произвела сильное впечатлѣніе на Плахина.
— Ахъ, этотъ Хлумицкій, — повторяетъ онъ поминутно, — если бы я могъ, я бы его!.. Счастливъ его Богъ, не попадается онъ мнѣ подъ руки.
Наружность Плахина весьма внушительна. Онъ высокъ, костлявъ, съ маленькими свирѣпыми глазками и короткими огненно-рыжими волосами. Руки у него длинныя, съ огромными кистями, какъ у орангутанга. Онъ ходитъ въ валенкахъ, обшитыхъ кожей, и въ дубленномъ полушубкѣ. Въ разговорѣ, вспоминая своихъ враговъ, тотчасъ же вспыхиваетъ, стискиваетъ кулаки, даже скрежещетъ зубами. И глядя на его лицо, невольно думаешь: дѣйствительно, не дай Богъ попасться ему въ руки, особенно въ темномъ переулкѣ!..
Оказывается, однако, что внутренняя природа Плахина сложнѣе того, что можно предполагать по ея внѣшней вывѣскѣ.
— Я вамъ скажу, за что меня ненавидятъ евреи, — неожиданно заявляетъ онъ, — за то, что я не потакаю ихнему звѣрству. Знаете, я не могу видѣть крови ни въ животномъ царствѣ, ни въ людяхъ. Когда увижу, такъ худо станетъ, даже сердце мутится. При томъ же животное я такъ сожалѣю, что если вижу, кто истязаетъ, то догоню и отниму, и сгоряча толкну. Даже я должность принялъ, состою животнымъ попечителемъ отъ общества животнаго Покровительства.
