— Службу нашу надо считать какъ въ портъ-артурской крѣпости, — говорилъ Николай Петровичъ. — Годъ за мѣсяцъ. А обо мнѣ такъ и знайте: я или чахотку наживу, или въ нервную больницу попаду.
— Неужели это такъ серьезно? — сказалъ я съ нѣкоторымъ недовѣріемъ.
— Вотъ я вамъ покажу, — сказалъ Николай Петровичъ болѣе спокойнымъ тономъ. Онъ досталъ изъ стола пачку газетъ и показалъ мнѣ мѣста, отчеркнутыя синимъ карандашомъ. Это были штрафы. Они были напечатаны петитомъ, въ каждомъ номерѣ около половины столбца. Чего тутъ только не было: — Крестьянинъ Е. Зашиваловъ за незаконное сборище — 25 р., священникъ Е. Постниковъ за непоспѣшную прописку одного лица — 5 рублей.
…Обязательное постановленіе: За посѣщеніе заключенныхъ съ билетомъ на чужое имя 500 рублей штрафу или три мѣсяца ареста.
— Я вамъ еще покажу.!..
Николай Петровичъ постучалъ пальцемъ въ окошечко. — Пошлите Касьянова писца!
Черезъ минуту вошелъ человѣкъ маленькій, тощій, плохо одѣтый и очень унылаго вида.
— Что, не сложили штрафъ? — спросилъ Николай Петровичъ.
Касьяновъ покачалъ головой и ничего не сказалъ.
— Онъ получаетъ двадцать пять рублей въ мѣсяцъ и у него четверо дѣтей. Губернаторъ оштрафовалъ его на двѣсти рублей.
— За что?
— За то, что онъ въѣхалъ въ садикъ на велосипедѣ.
— Въ какой садикъ?
— Ахъ, Боже мой, было обязательное постановленіе, чтобы въ этотъ садикъ на велосипедѣ не въѣзжать.
— Мнѣ городовой объяснилъ, — сказалъ Касьяновъ, — я тотчасъ и уѣхалъ.
— Можетъ быть, вы ему что-нибудь сказали? — замѣтилъ я.
Касьяновъ жалобно посмотрѣлъ на меня и не рѣшился возразить.
— Что онъ скажетъ, — презрительно фыркнулъ Николай Петровичъ. — Этакая мокрая курица!..
— Вы бы сходили къ губернатору.
— Ходилъ, не допускаютъ, — уныло и покорно сказалъ Касьяновъ. — Я лучше отсижу…
— Газету «Лугарь» оштрафовали на триста рублей за статью о коннозаводствѣ. Изволите ли видѣть: «статья возбуждаетъ одну часть населенія противъ другой» — лошадей, что ли, простыхъ битюговъ противъ кровныхъ рысаковъ? «Листокъ» наказали всего вмѣстѣ тысячъ на шесть, даже несчастную «Биржу» — на сто рублей за Льва Толстого.
— Нѣтъ, я знаю, — вспылилъ опять Николай Петровичъ. — Онъ добивается меня оштрафовать. Но я не заплачу, шалишь. Веди меня въ тюрьму. Вѣрите, у меня прислуга уѣхала на двѣ недѣли и поставила на свое мѣсто бабу, а у бабы паспорта нѣтъ. Я говорю: «не надо!» Двѣ недѣли самъ воду носилъ, самовары ставилъ, булки пекъ трудами рукъ своихъ, только бы ему не подать повода. Съ гавриками сидѣть мѣсяца два, клопы закусаютъ…
Мнѣ стало смѣшно.
— Экъ онъ васъ, — сказалъ я непочтительно.
Николай Петровичъ обидѣлся.
— Кому смѣхъ, а мнѣ полсмѣха нѣтъ, — проворчалъ онъ. — А, Петръ Васильичъ, сюда идите…
Къ столу подошелъ плотный человѣкъ, съ густой черной бородой, блестящими глазами и очень бойкимъ жизнерадостнымъ видомъ.
— Ѣздили объясняться? что онъ вамъ сказалъ?
— Онъ чудакъ, — весело заговорилъ Петръ Васильевичъ. — «А, говоритъ, вы опять пришли. Кажется, съ тѣхъ поръ, какъ я отказался васъ утвердить, ничто не измѣнилось… Ну-съ, что вы можете сказать въ свою пользу?» Какъ будто я подсудимый… «У васъ, говоритъ, очень дурное прошлое». Я хотѣлъ было возразить: «Я, ваше превосходительство, не дѣвица», да придержалъ языкъ. «Вы, говоритъ, съ полиціей ссоритесь и двоихъ тамъ освободили съ разрывомъ замковъ». — «Однако, говорю, мой бывшій министръ вполнѣ оправдалъ меня по всѣмъ этимъ дѣламъ». — «Какъ министръ, какой?» — «Министръ финансовъ!» — «Имя назовите». — «Я не помню точно: Коковцовъ или Шиповъ». — «Неправда-съ, Кутлеръ». — Ага, думаю, попался. — «Кутлеръ, ваше превосходительство, ни когда не былъ министромъ финансовъ». Тутъ онъ поневолѣ сбавилъ тону.
— Что же онъ утвердилъ васъ? — спросилъ Николай Петровичъ…
— Не знаю.
Петръ Васильевичъ задумался.
— Я полагаю, теперь онъ долго не отвѣтитъ, — сказалъ онъ медленно. — Петровскому шесть мѣсяцевъ резолюціи не было, все-таки онъ служитъ…
— А что Петя? — спросилъ Николай Петровичъ.
Человѣкъ съ черной бородой покачалъ головой.
— Отказалъ директоръ… Сынъ у меня есть, — объяснилъ онъ мнѣ мимоходомъ, — Петръ Петровичъ, пятнадцати лѣтъ. Въ девятьсотъ-пятомъ году ему было тринадцать лѣтъ. Онъ на народномъ митингѣ рѣчь говорилъ, и такъ эта рѣчь собранію понравилась. Одинъ дворянинъ закричалъ: «Что дальше слушать, если ужъ камни вопіютъ и младенцы говорятъ? Намъ, дворянамъ, осталось только пожертвовать своими привилегіями и бросить ихъ на алтарь отечества, вотъ такъ». И бросилъ шапку о землю. А кромѣ этой шапки, ничего у него не было, — хорошо ему было жертвовать. Изъ-за этихъ рѣчей моего сына теперь никуда не принимаютъ…
