Дед мой как захохочет и на Володю пальцем указал, а брат загорелся, вижу, и сощурил глаза…
– Ах, барон, барон, – говорит дед, – недаром ты обезьяну выдумал, иди протягивай флажки.
Барон живо отошел, и, когда был уже на сорока шагах, Володя закричал ему:
– Эй вы, немец, повернитесь, я в вас стрелять буду… Терпеть не могу вашего племени.
Барон, как на шарнире, повернулся, отвечает:
– Хорошо, стреляйте, – и наморщил нос.
И не успели мы рта раскрыть, брат лег и с локтя выстрелил из обоих стволов ему по ногам. Барона как ветром отдунуло. Но устоял на ногах, подошел, взял свое ружье, взвел курки (челюсть трясется, а глаза спокойные, только будто замороженные) и спрашивает:
– Вы это нарочно сделали или нечаянно? – Нарочно, разумеется, – отвечает брат…
– Вы честный человек, иначе я бы в вас стрелял, – сказал барон, сел у дерева и руками снег схватил. Брат в тот же день уехал, а я дал барону денег и отправил в Киев, с глаз долой… С тех пор он и скрылся.
Прошло три года; сижу я как-то в городском саду в Киеве, от скуки в газете объявления просматриваю, вдруг читаю: «Сливочное масло по нормальным ценам; купивший три фунта получает в премию дикую утку или пару чирков. Продажа с воза».
«Что, – думаю, – за ерунда, – дикие утки, уж не барон ли это». Взял извозчика, еду на Подол, вижу на базаре воз, на возу барон торчит, а кругом народу видимо-невидимо, и все смеются.
Ужасно я обрадовался, протолкался; барон увидел меня, покраснел и снял шляпу, а я его обнял…
– Ты это что? – спрашиваю… А он мне:
– Представьте, какая жалость, – масла не хватило, а уток еще целый воз.
– Пускай, – говорю, – уток по пятаку.
– Извините, – отвечает, – я не барышник. – Встал на телегу и кричит: – г Господа, берите уток так, а через неделю придете за маслом.
Сейчас же птицу у него расхватали. Завезли мы воза в подворье и пешком пошли неподалеку к барону…
Снимал он в деревянном домике три комнатки. В первой охотничий кабинет, вторая пустая – для приезжих, а в третьей на цепи сидела обезьяна.
– Это, – спрашиваю, – зачем тебе?
– Она мой друг, – отвечает барон, – она одинокая, и я тоже, вот и живем, – и протянул обезьяне руку…
– Хорош, – говорю, – друг.
– Она малокультурная, игры у нее злые, а любит меня страшно…
– Однако пойдем, – говорю, – воняет.
Сели мы в кабинете, и барон рассказал, что получил из Германии в наследство шесть тысяч рублей. Прожить их просто – неловко, они трудом добыты, вот он и придумал торговать с премией. Неделю охотится в болотах, а по воскресеньям торгует… очень хорошо, хотя прибыли еще не получал.
– А зимой как? – спрашиваю.
– Зимой зайцев буду в премию давать… Подивился я и говорю:
– Что же, приедешь к нам? Забегал барон глазами:
– Вот-вот, непременно приехать надо. Только мне кажется, что я не всем приятен… Меня жалели, но не особенно любили. Я хочу немного один пожить… За эти три года было трудно, пришлось ружье продать.
Барон огорчился, вспомнив про ружье, и я растрогался.
– И не думай, – говорю, – рассержусь, если не приедешь. Да скажи-ка мне вот что – откуда ты, зачем к нам попал?
Заходил барон, как журавль, остановился у окна и головой мотает.
– Не нужно, – говорит, – об этом спрашивать, лучше я подарю вам что-нибудь на память – хотите обезьяну…
С тех пор я барона больше не встречал, десять лет прошло. Плохого мы от него не видали, хоть и шут он, правда, и покушать любит на чужой счет-Тут Бабычев, увидя, что сказал лишнее, остановился.
– В том смысле я говорю, – поправился он, – что другой на его месте за работу какую взялся бы, а не жил, как птица… А ты возьми побарабань марш какой или попурри. Сама знаешь. А мы покурим.
Слова эти относились к дочке, которая мило улыбнулась, не сразу поняв. А гимназист вдруг сказал басом:
– Папа, я не знал, что это барон: утром какой-то человек пришел по дождю и попросился на сеновал, я отвел его… Может, сбегать позвать?
– Вот так сюрприз, не может быть, – воскликнул Бабычев, оглядывая гостей, – смотри, поросенок, если ты выдумал; господа, что если он, вот посмеемся…
