— Афанасий Лукич, и когда это ты в свою амуницию втянешь настоящую резинку и перестанешь дергаться, как припадочный? — сердито сказал Кучмий. — Просто совестно за тебя! Ить ты уже третий месяц мучаешься. Неужели не осточертело тебе поддергиваться? А ежели какая баба на точок заявится? Тогда что? Хоть не выпускай тебя из кубла? Подтягивался бы поясом, что ли.
— Нету у меня пояса. — Монастырский обратился к Холмову: — Алексей Фомич! Какими судьбами к нам?
— Вот генерал привез.
— Еле-еле уговорил, — сказал Кучмий и подмигнул Холмову. — Ну пойдем, Алексей Фомич, представлю тебя другим нашим сечевикам. Может, еще отыщется знакомец? Видишь, сидят сечевики у своих куреней, как какие царьки, и не подходят, будто мы с тобой и не приехали. Ждут, когда мы сами к ним пожалуем.
Пчеловоды не подходили к Кучмию потому, что были заняты делом. Кто сидел возле своего жилья и стругал ножом какое-то дерево, что-то мастеря. Кто раскрывал консервную банку, собираясь, видимо, подкрепиться. Кто чинил снятую с себя рубашку.
Кучмий подошел к тому пчеловоду, что стоял в накинутом на голые плечи кителе, и спросил:
— Как живешь-можешь, Захарченко? — И пояснил Холмову: — Тоже, как и я, в прошлом боевой генерал. Это он зараз в таком затрапезном одеянии. Дома у него и парадные костюмы, и орденов да медалей столько, что и на груди все награды не умещаются. Ведь верно же, Петр Петрович?
— Да оно так, воевали, награды получали, — ответил генерал. — А тут, на точке, живем жизнью степною. Хлеб жуем и медом запиваем.
— Познакомься, Петро. Это Холмов! Может, слыхал?
— А как же! Холмова знаю.
К следующему куреню подошли вчетвером: не отставали Монастырский и Захарченко.
— Привет, Конюшенко! — сказал Кучмий. — У тебя какая была последняя должность?
— Начальник тюрьмы, — ответил Конюшенко.
— Может, ты тоже в Южном работал и Холмова знаешь?
— Нет, я сибиряк. Сюда попал по болезни.
— Без печали живешь, Конюшенко? — спросил Кучмий.
— Печаль-забота нынче одна — пчела. Свободно ей тут, пчеле. Летает без всякого запрета.
— Как взяток, Конюшенко?
— Так себе. Не так чтобы очень.
— Пчелы-то стараются? — спросил Кучмий.
— Пчела всегда в полете, — пояснил Монастырский, глядя на Холмова и говоря этим взглядом, что кто-кто, и Монастырский знает, как себя ведут пчелы. — Но взяток уже не тот. Цветение быстро убавляется.
— И марши у пчелы удлинились через то, — пояснил Захарченко. — Коммуникации растянулись, фронт стал слишком широк.
Подошли еще к одному жилью. На пороге сидел, согнувшись, грустный старик. Глаза заплыли, он смотрел ими и, казалось, ничего не видел.
— Это Янышевский, Григорий Павлович, — старый большевик и добрый вояка, — сказал Кучмий. — Еще в гражданскую войну был комиссаром красногвардейского отряда. Григорий Павлович, что такой хмурый?
— Переспал, — тихо смеясь, ответил Янышевский. — Лег полежать да так приударил храпака. А теперь сижу как чумной. А ты чего же, Кондрат, так долго не заявлялся? Сказать, наш атаман, главный предводитель, а дорогу на точок позабыл?
— А что? Или соскучились по начальству?
— Без харчей сидим, — сказал генерал Захарченко. — Одним медом кормимся.
— Это верно, Кондрат, — вмешался в разговор Монастырский, подтянув трусы. — Сегодня надо бы поехать за провизией.
— И поедем! — решительно заявил Кучмий. — Конь свой, быстроногий, можем хоть сейчас умчаться. — И обратился к Холмову: — Ну вот, Алексей Фомич, пчелиная гвардия только одного точка. А таких точков в нашей артели восемь. И на всех точках люди, так сказать, бывшие. И бывшие генералы, и бывшие судьи, и бывшие директора… Но народ, скажу без хвастовства, удивительный! А какие души! Не души — золотые россыпи!
«Люди, так сказать, бывшие. Я теперь тоже бывший, и у меня, как и у них, все в прошлом, — думал Холмов. — А то, что они прекрасные люди, что каждый из них что-то сделал большое и нужное, прежде чем стать пчеловодом, в этом я не сомневаюсь». Он всматривался в незнакомые лица и хотел понять: кто они, эти еще дюжие, небритые, нечесаные, разномастные мужчины? Как они жили до того, когда перебрались сюда, на точок, что делали и почему с таким старанием взялись за пчеловодство? Какие шляхи и какие стежки-дорожки привели их сюда, на этот пологий, в камышах и зеленой плесени берег пруда?
