— Живем близ реченьки и водим плавающих птичек, — говорила она, глядя на Холмова добрыми, в мелких морщинках глазами. — И гусочек и уточек у нас много. Хотите, зажарю вам гусачка в дорогу?
— Не надо, Мария Васильевна, спасибо, — сказал Холмов.
— А я в духовочке его хорошенько поджарю. Вкусно будет!
— Зачем же? И не думайте об этом. — Холмов обратился к Величко: — Тесновато живете, Анатолий.
— Обходимся, — ответил Величко. — Как это говорится? Живем в тесноте, но не в обиде. — И к матери: — Мамо, принесите мыло и полотенце. Нам надо с дороги умыться.
— И коровочка у нас тоже своя, — сказала Мария Васильевна, подавая Холмову полотенце и мыло. — И кабанчика в сажку держим. Все у нас свое. Вот и приходится мне за всем смотреть. Толя мой — он же главарь колхозной партии, а Клавушка — учительница. Тоже дома не сидит. Так что ни Толику, ни Клавушке некогда единоличностью заниматься.
— А где же ваши внучата? — спросил Холмов, вытирая посвежевшее лицо.
— Домой они заявляются только по субботам, такое наступило теперь мне облегчение, — ответила Мария Васильевна. — Сашенька и Варенька в детском садике, а внучек Петенька еще в детских ясельках. Суматошные у меня внучата. Когда дома, то, верите, такой стоит гвалт, что хоть ватой затыкай уши.
— Мамо, — сказал Величко. — Не корми нас речами. Уже вечер, а мы с Алексеем Фомичом с утра ничего не ели.
— Что ж это, и на поминках вас не покормили? Так чего ж стоите? Идите к столу. — Мария Васильевна как-то необыкновенно ласково посмотрела на Холмова. — У меня есть свеженький борщечок. В нем и бурячок, и мелко нарезанная морковочка, и пастерначок, и петрушечка, и укропчик. Капустка посечена узенькими листочками, помидорчики процежены на дуршлаге. Жаль, что Клавушка ушла на собрание. Тоже пообедала бы с нами.
— Мы заодно и пообедаем и повечеряем, — сказал Величко.
Или потому, что был голоден, или Мария Васильевна и впрямь была стряпуха необыкновенная, только даже природный кубанец Холмов, видавший в станицах разные борщи, такого по вкусу и по аромату еще не встречал. В самом деле, какого только зелья в нем не было! И все, что попало в кастрюлю, было так умело сварено, подсолено и подслащено, так искусно заправлено поджаренным свиным салом с луком и так в меру подперчено, что борщ был на удивление хорош. Когда же после борща Мария Васильевна поставила на стол в большом блюде отлично подрумяненного, с подсохшей корочкой гуся, Холмов только руками развел и с улыбкой взглянул на хозяйку.
— Кто о чем, а я, Алексей Фомич, о том, что болит, — сказал Величко, ставя стул поближе к дивану. — Полежите, отдохните, а я посижу возле вас. Как-то даже не верится, что вы у меня в гостях.
— Отчего же не верится? — Холмов подбил под голову подушку и протянул ноги.
— Помню, однажды, еще в тот год, когда меня избрали секретарем, мне очень хотелось повидаться с вами и поговорить, и не удалось, — сказал Величко. — А теперь вот сижу рядом с вами…
— А того желания, что было, уже нет? — перебил Холмов.
— И желание есть, и хочется о многом спросить.
— О чем же?
— Алексей Фомич, может, вы смогли бы объяснить: почему в Камышинском плохо идут дела?
— А я у тебя хотел о том же спросить.
— Вот эта загвоздка и сидит у меня вот здесь и болит. — Он прижал ладони к груди. — Не могу понять, в чем причина и сколько их, причин. Может, и причина, как и беда, в одиночку не ходит?
— Сам-то что думаешь?
— Думаю, Алексей Фомич, что виноваты то, кто управляет районом.
— Точнее, Стрельцов?
— Как вы знаете, о покойниках либо говорят хорошее, либо ничего не говорят.
— Это не всегда так, — заметил Холмов.
— Не вина, а беда его, как я понимаю, была в том, что он все хотел делать сам, — сказал Величко. — Ведь он болел за работу, и еще как болел! Ночи не спал, недоедал, все хотел сделать как лучше, а получилось как хуже. Похоже было на то, как если бы дирижер не управлял оркестром, а хватался за инструменты и играл бы на них сам. «Я все знаю», «Я все умею», «Меня не учите». В Камышинском Стрельцов был все: и райком, и райисполком, и пленум, и сессия райсовета, и правления колхозов. Может, отсюда и его горячность? И нетерпимость к тем, кто ему не поддакивает, и болезнь сердца? Возможно, из Южного вам не так все было видно, все ж таки далеко. А мы-то тут, вблизи, нагляделись. Без его указания или благословения ничего не делалось. Ни о какой самостоятельности низовых работников нельзя было и помышлять. Мы исполняли то, что говорил нам Стрельцов. К тому были приучены. Смотрели на него, как богомольные на икону, и ждали, что он скажет. Можно было слышать: «Был сегодня у Николая Авдеича. Вот подвинтил он мне гайки, так их зажал, что обратного ходу не дадут», «Я это делаю потому, что имею прямое указание Стрельцова», «У вас это решение какое? В соответствии с указанием Стрельцова или не в соответствии?», «Вы это что? Думаете по подсолнечнику сеять озимые? А благословение Николая Авдеича получили?», «Вот поеду к Стрельцову, получу от него „добро“, а тогда уже смело приступлю к делу», «Не торопите меня, я еще не звонил Николаю Авдеичу и вопрос этот с ним не утрясал». Или даже такое: «Эту индивидуальную библиотечку я купил по личному совету Николая Авдеича».
