Вошли Григорий и Димитрий, и от них повеяло запахами степи и бензина. Мужчины рослые, плечистые. Лица засмолены солнцем, щедрый загар застарел, а во внешнем их облике ничего казачьего. Городские люди — ни дать ни взять. И сняли с себя не бурки и не черкески с газырями, а обычные плащи с поясами, и не кубанки, а картузы. Перед зеркалом причесали чубы, поправили галстуки. С гостем поздоровались за руку и подсели к столу. Григорий смотрел улыбчивыми глазами и как бы говорил, что он-то хорошо помнит Холмова и рад, что видит его в своем доме, но что заговорить ему об этом казалось неудобным.
— Алексей Фомич, — сказал Григорий, — а вас Сагайдачный ждет. На семинаре сам сказал, что вы едете в Вознесенскую.
— Откуда же ему известно, что я еду в Вознесенскую?
— Про то не знаю. Говорят же, что земля слухами полнится.
— Пусть Сагайдачный подождет, — сказал Тихон. — Никуда мы тебя, Фомич, не отпустим.
— А о чем был семинар? — поинтересовался Холмов.
— Старая песня — механизация ферм, — нехотя ответил Григорий, приглаживая ладонью меченный сединами чуб. — Мало мы достигли по этой части. Топчемся на месте. Вот Сагайдачный и вызвал животноводов, инженеров, механиков и завгаров. Весь день вели разговор. — Искоса взглянул на Дмитрия. — Сын тоже обижает меня. Ну как, Митя, теперь обеспечишь фермы грузовиками?
— Постараюсь, — сухо ответил Дмитрий.
— В чем, Алексей Фомич, беда? — продолжал Григорий. — В том, что по части техники все внимание отдается зерновикам. А животноводы, как те сироты, что им дадут, то у них и есть. По этой части Сагайдачный сильно предупредил всех, в том числе и нашего Горицвета, и моего сына.
Рано завечерело и стемнело. Вместе с Тихоном и Григорием Радченко Холмов побывал на площади, постоял, обнажив голову, у могилы братьев Климовых. Каменная плита постарела, и вырубленные на ней слова потемнели. Дубок, что был тогда посажен у изголовья, поднялся, как живой обелиск, могучим темным стволом.
Направляясь в Вознесенскую, Холмов смотрел на высвеченное фарами шоссе и мысленно все еще находился в Ново-Троицкой. Издавна он полюбил ночные поездки в степи и дорогу, когда она, озаренная, искрящаяся, лаковым ремнем несется под колеса, когда на этом нескончаемом ремне, как на речной стремнине, то запляшет с горящими глазами заяц, то запламенеет крыльями птица.
В такие минуты приятно было и ощущать на щеках холодную упругость ветра, и думать. Теперь его мысли были о семье Радченко и о «России». Его радовало, что и в Ново-Троицкой, и всюду, куда ни приезжал, он видел жизнь знакомую и когда-то им пережитую, встречался и с теми днями, что давно ушли в прошлое, и с днями нынешними.
«Как же хорошо, что я побывал в Ново-Троицкой и навестил семью Радченко, — думал он, уже не видя ни дороги, ни света фар. — Только теперь я узнал, что мы опередили братьев Козыревых всего только на один день. А если бы не опередили? Если бы опоздали хотя бы на час? Что тогда? Именно в этом главная суть вопроса: зря или не зря? И Тихон Радченко, как живой свидетель, отвечает: не зря! Как это он сказал? „Теперь, на старости своих годов, гляжу на жизнь сына Григория и внука Димитрия и вижу: давнишнее мое горюшко для них обернулось радостью…“»
Неожиданно для себя Холмов пробыл в Вознесенской почти неделю. Все дни с Сагайдачным ездил по району. Побывал в шести колхозах и в трех совхозах. Ночевал там, где заставала ночь: то в станице, То на полевом стане, то в отделении совхоза. Беседовал с людьми, присматривался к хозяйству, интересовался организацией и оплатой труда. Видимо, хотелось самому, без чьей-либо подсказки, отыскать причину успеха вознесенцев.
На полях и фермах Холмов видел тот устоявшийся порядок, когда и уход за скотом, и полевые работы выполняются своевременно и хорошо, без хвастовства и показной шумихи; когда поставки зерна и других продуктов перевыполнены, корма на зиму припасены с избытком, а оплата труда, как правило, высокая. Радовало и то, что повсюду, куда он приезжал, была видна коллективная организованность, тот дух трудовой активности людей, какой — Холмов это знал — встречался далеко не на всем Прикубанье.
