— И карета примчалась мигом, — сказал Кузьма. — Двое дюжих мужчин в белых халатах накинули на Каргина широченную сорочку из прочного полотна, с длиннющими рукавами. Каргин не сопротивлялся, только жалобно посмотрел на Семена Афанасьевича и спросил: «Это зачем же?» — «Подлечиться тебе надобно, Каргин. Нервы у тебя. Так что иди, иди и не огорчайся. Медицина тебе добра желает».
— И увезли? — спросил Холмов.
— Еще как! С шиком, как миленького. — Кузьма помолчал, долго и задумчиво смотрел на море. — Те, кто видал Каргина в больнице, рассказывали, что сильно он там переживал и страдал. Врачам все доказывал, кто он и что он. Ну, врачи — люди сдержанные, терпеливые. Молча слушали жалобы и молча делали свое дело. Все дознавались, какая болезня насела на Каргина. Врачи его исследуют, а Каргин кричить: «Верните мне должность! Все верните, что у меня было!» Врачи ему ни слова. Будто и не слышуть. А Каргин свое: «Верните должность! Все отдайте, что у меня было!» А как можно вернуть? Медицина-то в таком вопросе бессильна. У врачей свое — дознаться, в чем же болезня Каргина. И дознались-таки: болезня у него приключилась на почве лишения власти. Болезня тяжелая, дажеть опасная для жизни. Сказали ему, что на прополке и на прочих работах Каргин вполне можеть соответствовать, а повыше — нельзя. С тем и отпустили беднягу.
— И как же он жил дальше? — спросил Холмов.
— Не жил, а мучился, — продолжал Кузьма. — Сам мучился и других возле себя мучил. Начал выделывать такие коленца, что беда! И все кричить: «Безобразие! Кто позволил? Я сам себе верну должность!» Ходил в той же потрепанной одежонке, в черевиках на босую ногу. Оброс весь, как дьявол, глаза блестять — смотреть на него страшно. Бедная Паша извелась от горя. А Каргин возомнил себя уже не председателем, а каким-то особым лицом, вроде бы министра. Каждое утро, еще до рассвета, приходил в кабинет. Ежели сторож не пускал — прорывался силой. Усаживался за стол, и в эту минуту был он собой такой тихий, довольный. Кричал: «Эй! Кто там есть? Зовите людей! Пусть идуть ко мне люди! Всех приму, всех выслушаю!»
Задал Каргин работенки и милиции и всем. Несколько раз силой увозили его в степь. Думали все же приучить к полезному труду. Давали в руки сапочку и ставили на рядок. Куда там! Так ничего и не получилось. Каргин делался страшнее зверя, кричал: «Меня на рядок! Безобразие! Да знаете ли вы, кто я? Я министр!» И давай гоняться за бабами. Те в крик да в слезы. Разбегутся по кукурузе кто куда. А Каргин — в станицу и опять в кабинет. Тянеть его туда, как магнитом. «Кому помочь? — кричить. — Говорите! Всем помогу!» Засядеть в кабинете, как в крепости, и сидить. Никакой силой его оттуда не выпроводишь. Дверь на крючок, а сам по телефону какие-то речи ведеть. Мучились, мучились с ним, и пришлось вызывать из района карету. Спеленали и увезли в больницу. А районная больница в Рощенской, можеть, помнишь, стоить на обрывистом берегу Кубани. Шагов пять от глухой стены, и сразу круча. Клокочуть буруны… Как сбежал Каргин из больницы? Никто не знаеть. Но сбежал. Ночью. И сиганул в кручу, как в пропасть. Через два дня тело его изловили аж близ хутора Казенного… Тихо, без музыки и без речей, похоронили на кладбище. — Кузьма тяжело вздохнул. — Вот, братуха, каковая сила таится в привычке. За многие руководящие годы Каргин привык к одной жизни, можно сказать, с головой вошел в нее, а тут вдруг лишили его всего, к чему он привык, что полюбил, и человеку конец. Вот и со мной, братуха, можеть такое приключиться. Вполне можеть. Ить за всю свою жизнь я привык к коню, а конь ко мне, и сделались мы неразлучными. Привык и к седлу, и к привольной житухе в горах, а меня всего этого лишают. Как же без привычного жить? Можешь ты ответить, братуха?
— Видишь, ли, Кузьма, даже и не знаю, как тебе ответить, — сказал Холмов. — Привычка, верно, имеет силу великую. В этом я с тобой согласен. Но то, о чем ты поведал мне, совсем нереально, неправдоподобно, и поэтому к тебе, Кузьма, вся эта легенда о Каргине никакого отношения не имеет. В этой истории есть, как в басне, мораль. Она ясна и очевидна: нельзя злоупотреблять властью и пренебрегать доверием людей, иначе быть беде. Но ты-то, Кузьма, властью не злоупотреблял? Так что себя к Каргину не пристраивай.
