Вот собрались наши, помолились Богу, пошли к барину: какую, мол, хочешь работу мы на тебя будем делать, только не твори ты этого с детьми нашими!
Как закричит на них армянин:
— Если я делаю — кто мне указ? Я ведь вас купил; что хочу, то и делаю! Свиньи! не понимаете, что никто мне запретить не может; ведь и кожа ваша, и та — моя собственность!
Накричал, цукал, чертакал, даже зубы многим расколотил до крови; а кончил тем, что сказал:
— Если вы еще осмелитесь прийти, то всех велю передрать кнутьями, а свое все-таки делать буду.
— Ну, что тут делать, братцы? Его, басурмана, хоть как проси, а он только злится, да потешается, да кнутьями нас драть собирается. Видно, не сдобровать нам!
Собрались опять к барину.
— Ну, что пришли?
Становимся на колени:
— Опять к вашей милости! Мы к вам назначенных девок не пустили — не во гнев вашей милости будет!
— Как? Стало быть, не я, а вы будете мною распоряжаться?.. Эй, кнутьев!
— Нет, барин! мы ни один не виноваты. Пусть нас по суду наказывают, а мы больше тебе не слуги.
Чего-чего только тут он не делал: кричал, проклинал, ругал! Но мы, как один человек, уперлись на своем.
На другой день он укатил в Ставрополь. Что он там делал, кому там на нас жалобу заносил, только нагрянул на нашу Масловку суд и команда солдат с пушками. Судьи поместились в барском доме, а солдат расставили по слободе. Начали нас водить поодиночке под караулом с ружьями. Все показывали одно: от барина, мол, мы не прочь, но за насильство наших дочерей не хотим повиноваться. Потом собрали сход. На сходе то же все говорили; а судьи всё увещевали барину повиноваться.
— Мы готовы, — говорим, — только вот он требует наших дочерей на осквернение, и уже скольких осквернил; за это мы не повинуемся и готовы на смерть!
Потом собрали нас к церкви. Вышел к нам благочинный, протопоп и наш священник. Поставили аналой, положили Крест и Евангелие.
— Ну, православные! знаете ли, — говорят, — что вы наделали своим неповиновением?
Ответ был один: мы повинуемся, а дело-то идет не за то, а за дочерей наших.
— Ведь вот, — говорим, — батюшка знает: мы ему всё наше горе рассказывали.
Стали они тут Евангелие читать. Зашумел народ наш:
— Что это еще, батюшки, отцы наши духовные, наставники наши! Да чему ж вы нас учите? Чтоб наших дочерей водили к басурману на осквернение, а мы бы молчали? У вас свои дети есть: ну-ка, попробуй кто вашу дочь тронуть! Что вы тогда заговорите?.. Ах, отцы наши, наставники! Вы бы судьям-то внушили, чтобы они барину сказали закон христианский, а вы еще настаиваете на том, что от нас басурман требует. Грех вам непростительный! Пусть нас Бог судит, а вашего наставления мы принять не можем!
— А-а! Так вы, проклятые, нас теперь учить Стали! Не христиане вы есте, коли властей не слушаете!
И все трое закричали в один голос:
— Команда, делай свое дело!
Взяли аналой, Крест и Евангелие и понесли в церковь...
Вдруг раздался из пушки холостой выстрел. Народ вздрогнул. Обратились все к церкви, начали молиться; послышался плач, рыдание; начали друг с другом на смерть прощаться; руки к небу воздевают... Команда кричит:
— Смирно!
И этой команды слушать некому: сплошной стон стоит над толпой, ничего уже не слышит народушко. Как ударят тут по народу из пушки картечью — так целую улицу и вырвало мертвых! Боже мой, что тут было! Кругом — мертвые тела, и между ними ворочаются в своей и чужой крови раненые, но еще живые... Бросился было народ к убитым, да солдаты не допустили и начали всем вязать назад руки. Я тоже кинулась к убитой своей матери — у нее вся голова была разбита, и мозг с кровью залил ей все лицо, — а солдат меня схватил за шиворот так крепко, что едва не задушил, и отбросил меня, как сноп, в сторону: только и видела я родимую!... А теперь и поминать не велят, как проклятую!...»
И рассказчица при этих словах залилась слезами.
Я спросил:
— Скажите же, чем все это кончилось?
— Да чем? Всех разогнали по домам, хоть и рвался народ к покойникам. Вырыли солдаты две большие ямы и начали туда зря кидать мертвых. Накидали в одну сто тридцать человек, а в другую, которая была вдвое больше, валили без счету. Говорят, что всех было четыреста, ведь там были из слободы все до единого человека, да еще с младенцами на руках. Священники погребения служить не стали: сказали, что будто они все одно что удавленники — сами, мол, шли на смерть; к тому же и нас-де, отцов своих духовных, не послушались, а еще и нагрубили... Ямы зарыли; а судьи и священники в барские хоромы отправились. И был им бал на всю ночь; перепились все мертвецки. И эта непросыпная продолжалась у них около месяца. А солдат расставили по всей слободе; велено им было гулять и вольничать как хотели. Вот тут-то мы и еще больше горя хлебнули... Как только потерпел его Господь?.. По примеру барина потребовали и власти девок да молодых баб; и пошло тут сплошное насилие. Довелось этого греха вкусить и попам. Рассорилась как-то уж после попадья с попом и, не таясь, при всем народе кричала, упрекала его в этом. Да и барин тоже после говорил:
