Но тут в публику проникли слухи о еще более поразительных результатах новой ревизии Римского банка. Правда, князь Джулио Торлониа выплатил свой долг: 13 января он внес 4 миллиона, 14 января еще 600000 фр., а 15 — остальные 2 миллиона. Правда, директор Танлонго и кассир Лаццарони в погашение своих долгов передали банку все свое большое состояние. Правда, «одно очень высокопоставленное лицо» — газета «Corriere di Napoli»[388] сделала прозрачный намек на короля [Умберто I. Ред.] — уплатило банковский долг министра Гримальди и членов его семьи. Правда, конституционно-радикальный депутат Фортис заявил, что ему кредит был предоставлен как юрисконсульту банка. Но какое это имело значение по сравнению с сообщением о том, что согласно данным новой ревизии Римский банк, имевший право выпуска банкнот на сумму в 70 миллионов, пустил их в обращение на сумму в 133 миллиона; что для сокрытия этого факта в книгах банка фигурировали фиктивные кредиторы, за которыми якобы числилось до 49 миллионов, и что директор Танлонго взял 25 миллионов по простой квитанции, датированной лишь 3 января 1893 г. («Secolo»[389] от 21–22 января). Поговаривали также и о том, что золотой запас, хотя и оказался в порядке, но только потому, что барон Микеле Лаццарони, племянник главного кассира, взял взаймы на несколько дней специально для этой цели некоторое количество миллионов наличными у своих деловых друзей в Швейцарии, пообещав вернуть эти деньги in natura [в натуральном виде. Ред.] сразу же после ревизии; впрочем, это будет стоить известных усилий, так как правительство тем временем наложило арест на все фонды Римского банка. И вот повсюду поднялся шум по поводу разоблачений, имена 150 депутатов назывались с большей или меньшей точностью и определенностью, и уже нельзя было отрицать, что по крайней мере последним трем кабинетам все это дело было известно, что они регулярно и в больших количествах предоставляли деньги банка в распоряжение своих приверженцев для избирательных целей, что они часто обсуждали эти растраты в совете министров и, вполне отдавая себе отчет в той ответственности, которая ложилась на них за эти растраты, сознательно их утаивали, следовательно поощряли дальнейшие растраты.
Каким бледным выглядел после этого отчет Биаджини, опубликованный, наконец, в «Corriere di Napoli» 19–20 января! Панамино было налицо.
Кризиса уже нельзя было избежать. Из тех людей, которые вместе с банком занимались мошенническими делами, расходовали и транжирили его фонды — само собой разумеется посредством честного кредита — из этих лиц одни обладали государственной властью, другие не обладали. Вполне понятно, что как только им всем был приставлен нож к горлу, первые принесли в жертву вторых. Один из соучастников преступления принял возвышенное решение стать палачом другого. Совсем как во Франции. Там тоже Рувье, Флоке, Фрейсине и К° принесли в жертву тех самых Лессепса и Фонтана, которым они и их пособники так часто, по выражению Шарля Лессепса, «приставляли нож к горлу», чтобы выжать из панамы средства на политические цели. Точно так же Джолитти и Гримальди пожертвовали своим закадычным другом Танлонго, у которого прежде они и их предшественники вымогали банковские деньги на свои избирательные цели и на свою прессу, вымогали до тех пор, пока не остался лишь один выход — крах. А когда долги Гримальди были уплачены вышеупомянутым таинственным способом, он-то как раз и стал громче всех требовать ареста Танлонго.
Но Танлонго — тертый калач, прошедший огонь, воду и медные трубы старый итальянец, а вовсе не зеленый новичок в мошеннических делах, как Шарль Лессепс и прочие марионетки, которым приходилось устраивать панаму для Рейнака и К°. Танлонго — человек благочестивый, он ежедневно в 4 часа утра посещал мессу, где обделывал делишки с теми доверенными лицами и посредниками, которых ему не хотелось видеть в конторе своего банка — «меня ты, крошка, не конфузь» [Гейне. Из дополнений к циклу «Опять на родине». Ред.]; Танлонго был в прекрасных отношениях с Ватиканом, и вот Ватикану, недосягаемому для итальянской полиции, он отдал на хранение шкатулку как раз с теми документами, которые давали ему гарантию от покушений его могущественных друзей и покровителей и которые он не хотел чересчур поспешно доверить юстиции. Ибо в Италии во время панамино, так же как во Франции во время панамы, юстицию сильно подозревают в том, что домашние обыски производятся ею иной раз не для того, чтобы были обнаружены те или иные документы, а для того, чтобы они вовсе исчезли. И Танлонго решил, что определенного рода бумаги, которые должны послужить ему защитой и раскрыть истинное положение дел, будут в должной сохранности не в руках итальянского судебного следователя, а только в Ватикане.
