.
Разорение крестьян, вызываемое переходом от натурального хозяйства к денежному, этим главным средством создания внутреннего рынка для промышленного капитала, классически изображено Буагильбером и Вобаном на примере Франции во времена царствования Людовика XIV[258]. Но то, что в то время происходило, — это детская игра по сравнению с тем, что происходит ныне в России. Во-первых, самый масштаб раза в три-четыре больше, а во-вторых, несоизмеримо более глубок тот переворот в условиях производства, ради которого был навязан крестьянам этот переход от натурального хозяйства к денежному. Французский крестьянин медленно втягивался в сферу мануфактурного производства, русский же крестьянин сразу попадает в бурный водоворот крупной промышленности. Если мануфактурное производство било по крестьянам из кремневого ружья, то крупная промышленность бьет по ним из магазинного ружья.
Таково было положение, когда неурожай 1891 г. сразу обнажил весь переворот со всеми его последствиями, незаметно происходивший уже давно, но остававшийся не замеченным европейским филистером. Это положение было именно таково, что первый же неурожай должен был повлечь за собой кризис в масштабе всей страны. И кризис наступил — такой, какого не преодолеть в течение многих лет. Перед лицом такого голода бессильно любое правительство, но больше всего русское, которое само специально приучает своих чиновников к воровству. Старые коммунистические обычаи и порядки, имевшиеся у русского крестьянства, отчасти уничтожались после 1861 г. ходом экономического развития, отчасти систематически искоренялись самим правительством. Старая коммунистическая община распалась или во всяком случае распадается, но в тот самый момент, когда отдельный крестьянин становится на собственные ноги, у него в этот момент вырывают почву из-под ног. Удивительно ли после этого, что прошлой осенью озимые были засеяны лишь в очень немногих уездах? А там, где они были засеяны, их большей частью погубила непогода. Удивительно ли, что рабочий скот, главное орудие крестьян, сначала сам испытывал недостаток корма, а затем, по той же неумолимой причине, был съеден самим крестьянином? Удивительно ли, что крестьянин покидает свой родной дом и бежит в город, где он тщетно ищет работу, но куда он тем вернее заносит голодный тиф?
Словом, мы имеем здесь дело не просто с очередным голодом, а с глубоким кризисом, который годами незаметно подготавливался экономической революцией и в результате неурожая принял лишь острую форму. Но этот острый кризис в свою очередь снова становится хроническим и угрожает затянуться на долгие годы. В экономическом отношении кризис ускоряет разложение старокоммунистической крестьянской общины, обогащение деревенских ростовщиков (kulaki), превращение их в крупных землевладельцев и вообще переход земельных владений дворянства и крестьян в руки новой буржуазии.
Для Европы этот кризис означает пока мир. Воинственный пыл России парализован на ряд лет. Вместо того чтобы миллионы солдат умирали на полях сражений, миллионы русских крестьян умирают с голоду. Чем, однако, все это кончится для русского деспотизма? Поживем — увидим.
