- Ну, что вы! - сказал Ян-Ваныч. - Я почти русский, а кроме того русские... Я, например, всегда...
И он сказал всякие хорошие слова о русских, и что-то еще, и я был благодарен ему.
Потому тогда, шутя правда, я ответил Яну-Ванычу:
- Знаете, русский - не генеральское звание, хотя и генералы, и солдаты бывают разные...
- Нет, не говорите! Русские - это...
Громкие слова - всегда громкие, но иногда и они, если искренни, превращаются в душевные.
Ян-Ваныч говорил душевно.
И мы подружились.
И сколько раз ни приезжал я - летом, зимою, весною, - всегда встречал Яна-Ваныча на его посту - триста метров вперед и триста назад, если нужно.
Стоим, говорим.
Я про деревья спрашиваю, в которых мало понимаю.
Он объясняет мне.
Проходят мимо дети:
- Здравствуйте, дедушка Ян!
- Ян-Ваныч, здравствуйте!
Каждый на своем языке приветствует Яна-Ваныча, и Ян-Ваныч, кажется, знает всех детей в округе, каждого по имени, и отвечает им - каждому на его языке.
Он не дедушка, поскольку почти ровесник мой. Ну на пять лет старше. Только войну мы вместе прошли. Ян-Ваныч говорил мне, что и он все четыре года на войне был.
Ян-Ваныч - добрый и, еще скажу, какой-то удивительно интеллигентный, душевный. Все знает, все понимает, и детей любит, и...
Две белочки бегали по стволам деревьев, а потом по изгороди и вдруг бросились на асфальт мостовой.
- Ой, как бы не под машину, - сказал Ян-Ваныч. - Глупенькие!
Белки почти ручные: одна с бурым хвостом, другая - с пепельным, людей не боятся, машин не боятся, прошмыгнули как-то на ту сторону дороги, к реке.
- Вернутся, - сказал Ян-Ваныч и заботливо добавил: - Опять побегут назад, как бы беды не было. Надо проследить, надо... Живое! Пока живое!
Природу любит Ян-Ваныч. Вот и белочек этих, и деревья, и все, хотя природа не балует его - дворника. Так я понимаю. Для дворника лучше устойчивое лето, устойчивая зима, приличные весна и осень.
А природа, увы, барахлит, и вот - осень и листва, опадающая листва...
Листья, листья, листья. Какие они, оказывается, разные.
- Это липа, - говорит мне Ян-Ваныч, - а это тополь.
Он поднимает из кучи листьев один лист за другим и объясняет, почему этот лист такой, а этот - другой.
- Это дуб...
- Это клен...
- Это акация...
- Это - наша русская! - береза... зелененькая совсем!
Мужчины и женщины, девчонки и мальчишки - слева и справа от нас, впереди и совсем в удалении, и за спинами нашими - борются, как Ян-Ваныч, с этими листьями утром, днем и вечером, метут их березовыми метлами, крепкими, как сама береза. Это все, видно, друзья Яна-Ваныча, они такие же дворники или дети дворников, и теперь у некоторых из них по запоздалой разумной моде оранжевые и оранжево-серебристые жилеты, чтобы не задела их случаем проезжая машина.
- А вы, Ян-Ваныч, - спрашиваю я, - почему без такого жилета?
- Зачем? Я же не белочка. Дорогу неразумно не перебегу, - отвечает он.
И опять - о листьях.
Двадцатый год приезжаю я на эту землю, вижу все - что меняется к лучшему и что пока неразумно, - но такого листопада я еще не видел.
Я радуюсь и жалею Яна-Ваныча.
- А я все люблю, - говорит он. - Вот и на пенсии, и деньги платят теперь хорошие. Жизнь!
- Неужто на пенсии?
- Положено, но вот, видите, работаю...
И вновь листья, море листвы. Листья клена, дуба, липы, ольхи, тополя, осины, березы, акации и каких-то безвестных кустарников, о которых я не успел расспросить Яна-Ваныча. Они летят и прилипают к мокрому асфальту. А машины, мчащиеся мимо тротуара, старые и новые - удивительно сохранившиеся "Победы", и последней модели "Волги", "Москвичи", "Запорожцы", "Жигули", и инвалидные коляски под настоящий автомобиль, - вздымают эту листву с мостовой, и она вновь летит и ложится на тротуар - старая, молодая и юная, не дожившая свой короткий век.
- Хорошо стали жить люди, - говорит Ян-Ваныч. - Что ни человек, то с машиной. Сейчас все на "Жигули" бросаются...
С моря подул ветер, и чайки полетели к реке, где тише и спокойней. Море и река тут рядом, узкая полоска земли между ними - улица наша, тротуары, железная дорога и дома, - и чайки всегда, когда море начинает волноваться, перебираются на отмели реки, более тихие. Они летят над дорогой, над машинами, над домами, над людьми в сторону реки, чтоб потом вернуться, как только море утихнет.
