Но пусть мне объяснят, какая разница, по существу, в том, что к 100 дням приписать несколько нулей справа. Какое отношение имеем мы, люди, которым через 100 дней предстоит разложиться в земле, к тем, которые будут жить через эти 100 дней? Изменяется ли что-нибудь для разумности и целесообразности нашей деятельности, направленной на благо последующих поколений, от того факта, что через 100 дней народятся новые люди, которые, опять-таки, через 100 дней подвергнутся гниению? Всё, что изменяется, есть причина или средство для последующего, и потому целью самой в себе может быть только то, что является неизменным. Таким образом, человеческое бытие может быть названо чем-либо, имеющим цель, только в том случае, если оно не является средством для последующего, а имеет некоторое абсолютное начало – бессмертие.
Говорят: нужно жить для блага последующих поколений. Почему нужно? Что толкает меня на такую деятельность? Почему моим страданиям может дать смысл то, что через тысячи лет Сидору Сидоровичу легче будет житься? И зачем я должен жертвовать чем-то для тех людей, которые так же, как и я, разложатся в земле?
И все эти кардинальные вопросы, без которых невозможна никакая сознательная деятельность, просто-напросто игнорируются обыденным сознанием. Некоторые пытаются такое игнорирование возвести в теорию, забывая, что нельзя не считаться со смертью во всяком вопросе, касающемся жизни. Теория, которая не покорит смерть, сама будет покорена ею. И если она пытается иметь жизненное значение, она подвергнется полному разрушению. Смерть – это единственный факт, который властно, без всяких усилий опрокидывает самую сложную работу человеческого ума. Будь то материалист, будь то позитивист – словом, любой теоретик, санкционирующий полный произвол смерти, – он первый же в своих построениях гибнет от неё. И если человечество не доходит до полного отчаяния, если люди не всё счастье своё предают во власть смерти, то это потому, что они или нелогичны, или не могут сознанием заглушить в себе чувства своего бессмертия, которое в конце концов всё-таки двигает жизнь вперёд, двигает вперёд даже смеющихся над этим бессмертием, которое, таким образом, не даёт великому процессу мировой жизни превратиться в ничто.
Собственно говоря, от теоретиков, вносящих разлад между сознанием и непосредственным требованием нашей бессмертной природы, в ужасе должны бы разбегаться люди. Но этого не случается. Дело в том, что они, отрицая все те предпосылки, которые одни только могут дать смысл человеческой жизни, и, наоборот, устанавливая такие предпосылки, которые должны вести к полному разложению всякую деятельность, практически призывают к самой жизненной работе, призывают к такой деятельности, которая возможна только при идее бессмертия и становится абсурдом, если признать теоретические основания, предлагаемые различными программами.
Психологически это вполне возможно. Бессмертие есть не только отвлечённая идея, но это есть факт. Моё сознание может отрицать его существование. Из этого совершенно не следует, что вместе с моим отрицанием уничтожается факт моего бессмертия. Таким образом, бессмертное начало, во мне заключённое, толкает меня на целый ряд действий, определяет мою жизнь. Я подчиняюсь ему и делаю то, что разумно и понятно, что неизбежно вытекает из того, что я бессмертен. Но в то же самое время моё сознание, отрицающее факт моего бессмертия, строит такое миропонимание, которое ни в какой внутренней связи с моей деятельностью не состоит, напротив, прямо ей противоречит и, проведённое логически до конца, должно было бы уничтожить самую мою деятельность. Что люди нерелигиозные являются часто деятельными строителями жизни – факт несомненный, но логической необходимости для всякой деятельности нашего бессмертия нисколько не опровергающий.
Причина, почему так долго держится гипноз и почему теории, несущие смерть и застой, считаются самыми прогрессивными, также вполне ясна психологически. Теоретические религиозные основания, которые одни находятся в действительной органической связи с деятельностью на служение людям и потому могут обосновывать их без логических противоречий, потеряли – по многим обстоятельствам, которых я здесь касаться не буду, – свою власть над человеческим сознанием. Но бессмертное начало, конечно, по-прежнему предъявляет свои права и требует соответствующего практического выражения; сознание для своего спокойствия должно иметь какую-либо теорию, так или иначе могущую объединить требования рассудка и чувства. Потребность эта так велика, что люди способны на какое угодно самовнушение, способны не видеть самых вопиющих противоречий, лишь бы не лишалось опоры то чувство, которое побуждает служить людям и, как следствие факта бессмертия, требует своего приложения. Искусственность такого положения, несмотря на все усилия угасить возникающее сомнение, и конфликт между требованиями совести и требованиями разума с каждым днём становились очевиднее и привели человечество к теперешнему внутреннему кризису.
