И в середине ночи, незадолго, до зари, он встретил Цимбала. Прибыли на трех конях старик, внучка и молодой казак, дальний родственник.
Воропаев удивился, не увидев тела убитого, и сейчас же догадался, что останки Григория затюкованы в бурку за седлом у Опанаса Ивановича. Могила была уже заранее заготовлена по приказанию Воропаева.
Обливаясь молчаливыми слезами, Ксения отвязала от седла тюк — все, что оставалось от отцова тела, и, взяв его обеими руками, как носят спеленутых младенцев, спотыкаясь пошла к могиле и положила тючок у ее края.
Подъехало еще пятеро. Глухо спросили:
— Здесь?
— Здесь, — твердо ответил Цимбал.
Стук конских копыт теперь уже не прекращался. Люди прибывали потоком.
— Дозвольте, казаки, родного сына предать земле! — вдруг высоким певческим голосом вскрикнул старик. — По старому преданью, где казак пал, там и курган встал. Дай же, боже, и нам ту славу приять. Как самого себя я кладу в могилу эту, казаки, как самого себя хороню!.. А и то сказать — правда, что хороню…
Нету мне ныне ни сна, ни покою, ни награды, ни наказанья, ни ран, ни болезней, пока немец у нас, в степях наших. Скрозь курганами нашу степь заставим, а немца вытравим. Ну… ночь не ждет, день не встречает… Прощай, Григорий… Все правильно, одно неправильно — чтобы отец сына переживал… Земной поклон тебе, Григорий Опанасович Цимбал, от батьки твоего да от дочки твоей Ксени Григорьевны, от боевых товарищей казаков. А ты, друг, прости нас.
Казаки засморкались. Кто-то заплакал навзрыд, как женщина.
Воропаев сказал, давясь волнением:
— Курган — так курган!.. Казачьей славе не пропадать.
И когда тюк в бурке положили на дно могилы и старик Цимбал первый бросил горсть земли на останки сына своего, к могиле пошел народ. Шли уже не только свои казаки, работавшие лопатами, но и чужие, стрелки, мотористы, просто бегущие от немца люди, и к утру на могиле вырос невысокий, но ладный курган.
Старик, живший на хуторе, обещал посадить на верхушке цветок или куст, а склоны обложить дерном.
Разъехались в тот раз, не ожидая, что когда-нибудь еще встретятся.
Но Воропаев много слышал о Цимбале — и то, как сражался он в партизанах, и то, как, мстя за отца, геройски погибла его Ксеня.
Потом уже, после взятия Тамани, проезжал как-то Воропаев станицу Цимбала и поинтересовался судьбой старика.
— Отъехал от нас Опанас, — махнула рукой сморщенная казачка. — Пепел хаты своей на четыре стороны развеял.
И рассказала, как плакал одинокий старик на пожарище своей знаменитой хаты, когда-то посещаемой академиками, хаты, с которой была связана жизнь тысяч кубанских виноградарей. Потеряв всю свою молодежь, Цимбал навсегда покинул родную станицу, и никто не мог сказать, куда исчез он.
Колхоз имени Калинина был расположен на южном склоне холма, спускающегося к морю. Жилища занимали гребень, ниже их красивой пестрядью спускались виноградники и табачные участки, а по оврагу сбегал молодой терновник пополам с кизилом и шиповником. В светлом воздухе вечера люди видны были издали, и Воропаев сразу узнал Опанаса Ивановича в стройном седом старичке, затянутом в ситцевый бешмет, опоясанный кавказским ремешком. Старик с изяществом прирожденного кавказца работал лопатой.
— Крикни ему, — попросил Воропаев.
— Чего кричать-то, когда доехали, — резонно возразила Варвара, но, видя, что больной поднимается на руках, вложила два пальца в рот и так пронзительно свистнула, что Воропаев невольно зажмурился.
Старик обернулся. Воропаев взмахнул рукой. Тот это приметил и степенным движением приподнял над головой кубанку.
— Узнал, Огарнова, ты видишь, узнал?
— Кто его поймет, — ответила она безучастно. — Стоит, цыгарку вертит, а больше ничего не высказал…
— Да нет, ты же видела, он помахал рукой…
— Ну, может, и помахал, — сказала Огарнова, вздыхая. — Есть о чем говорить. Ты что, всех, кто тебе рукой махнет, крепко любишь? Не знала я, а то б…
— А то что бы сделала?
— Да чего-либо сделала… Теперь-то уж что говорить… Небось, целоваться будете? Ну, погляжу, погляжу.
И точно заворожила. Когда подвода остановилась и маленький стройный Опанас Иванович быстро подошел к Воропаеву, а тот привстал на коленях, — они не расцеловались и даже не обнялись, а только долго глядели друг другу в глаза и молчали, покашливая.
