Шарахаясь от пронзительной речи Ван Сюн-тина, Шлегель пытался пройти к столу.
— Совесть надо иметь, — сказал Ю Шань. — Разве ты и так не берешь всех раненых, способных двигаться?
Он отстранил от себя Ван Сюн-тина и взял под руку Марченко, которого уже держал за плечо Шуан Шен. Потряхивая золотыми кудрями с чуть заметной седой искрой, Марченко улыбался и говорил:
— В этом квартале, честное мое слово! Обоим отгружу, честное мое слово! Утроим, учетверим план — и стройматериалы у вас будут.
В комнате стоял такой шум, что говорить, не повышая голоса, стало почти невозможно. Теперь уже все кричали, как перед большим собранием на открытом воздухе.
Гаврила Янков, обнимая и целуя Варвару Ильиничну, громко убеждал Чэна, что ледяные плотины себя полностью оправдали и что если Шлегель даст холодильный завод, так за гидростанцию он, Янков, ручается определенно.
К Ольге подошел Хаяси, крепко пожал ее руку.
— Кажется, я возвращаюсь в Японию, — сказал он по-английски. — Я буду помнить вас. Вы много сделали для наших ребят.
Ольга не успела ему ответить, раздался властный металлический голос Шлегеля:
— За стол! Варвара Ильинична, слово!
Гости, не договорив о делах, шумно усаживались за стол и, поглядывая на Варвару, приступали к еде. Сидеть, ничего не делая, они были не в состоянии.
Варвара Ильинична встала, засучив рукава и оглядывая затихший стол.
Вот сидят рядом безусые и седые, командиры и председатели, подпольщики и рыбаки, и за каждым из них стоят люди-товарищи и ученики. За каждым из них стоит жизнь, какой бы хватило на десятерых. За каждым из них стоит будущее, какого никогда не знал человек на старой, запущенной земле. Вот они толкуют о делах, пьют вино, спорят о людях, — все каких-то гвоздей не хватает им для полного счастья или тетрадок, — руки их в мозолях, тела в ранах, да и вся их жизнь сегодня и завтра — на смертном параде.
Разве угадаешь, кто останется, кто погибнет! Но нет печали в их глазах, нет усталости в их движениях. Это сидят большевики, старшие люди на новой земле, сильные люди, их и смерть не касается.
— Выпьем за советскую власть, что она из нас сделала! — сказала Варвара. — За советскую власть!
Помолчала, подумала:
— Да вот за тех, кого еще нет с нами, кого завтра увидим, — и кивнула в сторону окна.
За окном на узкой и шумной улице неистовствовал народ.
Кто там пел и кричал острым и нервным голосом?
Кто в эту ночь увидел будущее?
Слово Варвары Ильиничны было таким, после которого уже ничего не следует говорить.
Понемногу гости стали стихать, успокаиваться, заговорили о фронте.
С разбега ударившись о советские рубежи, война как бы разлетелась осколками. Дрались в Японии, дрались в Шанхае, корейские мужики жгли помещиков, а маньчжурские захватывали города, раздробленные советскими авиадесантами.
Японские армии, отскочив от советских рубежей, уходили к югу, в дебри Китая, поднимая десятки маленьких уездных войн, зовя к себе монголов, обещая великое счастье китайским магометанам и натравливая уезд на уезд, генерала на генерала, купца на купца.
Начинался великий пожар Востока.
Но за японцами двигались устные агитаторы Ван Сюн-тина, железнодорожные партизаны Ю Шаня, отряды Чэна, и кто-то строил уже заводы и на изуродованных войной танках пахал освобожденную землю, еще мокрую от крови.
— И-их, если б цемент был! — завистливо вздохнул Ван Сюн-тин в самый разгар военных суждений.
Все за столом опять встрепенулись. Шлегель, чтобы отвлечь гостей от деловых бесед, дал слово Ю Шаню.
Светало. Зарево утра окрасило стол и сидящих за ним. Усталые лица покрывались румянцем рассвета и казались от этого еще взволнованнее и возбужденнее.
Война стояла перед всеми, и все думали лишь о ней, о ней одной, о гвоздях и сражениях, о пиломатериалах и соли.
Но было сегодня поздно для речей о войне, и Ю Шань захотел сказать просто о дружбе.
— Осуда! — громко сказал он, как перед фронтом. — Ты много лет воевал вместе с нами за Маньчжурию, за Китай, за Корею. Теперь я хочу отдать тебе долг.
Луза переводил его слова русским, Шуан Шен передавал корейцам. Осуда повторял слова Ю по-японски.
