Чу Шань-хао кивнул головой.
— Эти старшие товарищи имеют привычку торопиться, — сказал японец, — но мы…
Луза отбросил легкую бумажную перегородку.
Капитан Якуяма вскочил с цыновки.
— Знаю! — крикнул он, улыбаясь и быстро вынимая револьвер. — Знаю.
Они оба выстрелили одновременно. Тотчас раздался шум за дверями и пять или шесть человек ворвались в фанзу, стреляя направо и налево.
Лузе показалось, что все пули попадают в него, глаза застлал едкий дым. Он рванулся к окну, выскочил во двор и побежал, отстреливаясь, к реке. Вот все, что он мог вспомнить, лежа в госпитале, и воображение его никогда потом не находило в себе сил воссоздать картину происшедшего и объяснить, как оказался он на советской границе близким к смерти.
О том, что им убит командарм Корейской, он впервые услышал во Владивостоке. Такие слухи распространялись среди корейских партизан, но Луза чувствовал, что этого не было. Он знал, что убил одного Якуяму.
Стояли морозы в пятьдесят градусов, но четыреста самолетов шли на Восток.
Летчик Севастьянов шел последним рейсом на север. Линию занимала Женя Тарасенкова. Он зашел к ней проститься и встал у окна, глядя на новый город — бывшую стройку 214.
— Вот видишь, тут был лес, — говорил он, — там болото, там площадь появилась, я даже сам не знаю откуда. Очень смешно, когда появляются улицы. Ты все это еще увидишь на стройке двести двадцать один. Там город только что родился. Он, как мальчонка грудной, весь в руке. Здесь вот, где универмаг, жил покойный Шотман. Здесь он и умер. Поставили памятник, а он потом оказался посреди улицы. Там, где вокзал, было болото. Ужасное болото. Раз, помню, в нем медведь утопал — двое суток ревел, спать нельзя было. Да, теперь летать хорошо, — добавил он. — Кругом жизнь. На озере прямо Сочи выстроили. Курорт, чорт его дери! Большущее озеро, красота.
Женя сидела в ситцевом капотике, перешивала пояс летнего комбинезона.
Севастьянов постучал носком сапога по полу.
— И в школе капот носила? — спросил он прищурясь.
— Нет. Разве не помнишь? А что?
— Не помню. Да не тот вид, понимаешь. На чью-то жену смахиваешь.
— Тебе неприятно?
— Честное слово, неприятно. Сколько тебе сейчас?
— Двадцать три. А что?
— Разрушается впечатление, когда в капоте.
— Ерунда. А что?
— Френкель твой муж?
— Нет. А что?
— Как-нибудь в другой раз. Ну, так газуй. Трасса детская. Четыре часа. Если увидишь такую — Олимпиаду, теперь она жена Жорки радиста, ей большой привет передай. Полухрустов, бывший прокурор, золото ищет вместо Шотмана; приметь его, хороший мужик. На Камчатке свяжись с Федоровичем, чуть что — к нему. Золотая душа. В Николаевске-на-Амуре шеф тебе будет Зуев, партизанище. Никого не ищи — вали к нему, если беда пришла.
Женя подняла голову.
— С Жоркой давно не говорил? — спросила она. — Какой он на вид, не знаешь?
— Его никто не знает. Живет в тайге, невидимо. Неделю назад говорил с ним. А что?
— Скажи ему: Тарасенкова Женя возвратилась в тайгу.
— На тебя многие зло имеют. Вся холостая тайга грозится. Да! — вспомнил он. — Пойдешь рейсом на стройку двести тридцать, не обмишурься: рядышком, километрах в семидесяти, другая похожая есть — двести семьдесят шестая. Город и город. Так и запомни: вокруг двести тридцатой — сопки, а у них головы с дырами, налиты желтой водой, а вокруг двести семьдесят шестой — синие, как море.
— Что ж, кроме меня, девушек нет? — сказала, краснея, Женя.
— Девушки бывают разного типа, — неопределенно произнес Севастьянов вздыхая.
— Слушай, Севастьянов, скоро ведь два года, как я ушла. Неужели помнит меня, не забыла тайга?
— Старики говорят — крепкая любовь только на третьем году развертывается. А тебе, Жень, еще лет пять себе прощенье не вымолить. Вот постареют парни, тогда простят.
— А хочется мне в тайгу, Севастьянов! Ах, до чего хочется! — сказала Женя, моргая глазами.
Севастьянов встал.
— Жалко, не сошлись наши трассы. Я бы с тобой, Жень… Ну, не буду. Валяй!
Он махнул ей рукой с порога и выскочил.
Она подбежала к окну. Севастьянов стоял на улице, глядя себе под ноги. По улице мчались автомобили, пахнущие запахами тайги, шли на гусеницах передвижные электростанции, катились тачанки, валила толпа рабочих. За городом на бледно-голубом небе проступала черная сыпь — всходили эскадрильи.
