— Где вы, Трохим? — заорал Луза. — Показывай своих японцев. Где?
Он ничего не соображал и все шел вперед. Вдруг что-то темное и мягкое стукнуло его по голове, хрустнули позвонки пониже затылка, и дым слабости прошел по крови. Луза упал.
Как его, ошеломленного ударом по голове, раненного в щеку и бедро, притащили на Катькин двор, он не помнил. Очнулся он от стонов рядом с собой. Мокрый, зеленый Воронков лежал на полу. Сквозь вырванную щеку его белел ряд зубов, и шея была толстой, сине-багровой. Козуля, сидя на лавке с перевязанной головой, осторожно курил.
— Ну как, Василий, жить охота? — наклонившись, спросил Губин. — Лежи пока, готовься. Сейчас Якуяма приедет, тогда начнем, — он засмеялся и подмигнул Катьке.
Она ахнула и, прошептав: «Господи Иисусе», — стала выталкивать из фанзы толпу любопытных китайцев.
— Погоди бить, — сказала она Губину. — Пущай сам Якуяма. Верней дело будет…
Маньчжурский полковник и русский барон Торнау сидели поодаль, зевали. Дверь с треском распахнулась, — медленным шагом, как бы прогуливаясь, вошел Якуяма.
— Зачем перешел границу? — спросил он Лузу. — Говори откровенно.
Луза молчал. Тогда Ватанабэ, откашлявшись, стал излагать обстоятельства дела. Они втроем-де ловили рыбу. Вдруг выстрел с советской стороны. Глядят, через камыши валит Луза. Они — назад. Он перешел вброд реку, науськал пса на живых людей, сам кинулся на него, Ватанабэ, и два раза выстрелил в него, потом повалил господина Козулю, пошел к дому госпожи Катьки, сильно матерился, стрелял. Господин поп Иннокентий выскочил в подштанниках, ударил забияку дубиной по голове, свалил. Госпожа Катька крикнула работников, бандита связали, положили в фанзу. А господин Воронков утонул в реке.
— Диверсия, — сказал Якуяма, — наглое нарушение границы. К допросу.
Катька выбежала в соседнюю комнату и принесла кружку для клизмы с длинной резиновой кишкой и ведро воды.
Катька хозяйничала умело. Прикрепив к стенке кружку, налила ее водой, конец кишки сунула Василию в рот.
— Поехали, — сказала она, тряхнув кудряшками.
И Луза стал быстро наливаться водой.
— Литров пятнадцать? — спросил Якуяму Губин.
— Даже пятнадцать с половиной, — заметил барон Торнау. — Можно было бы больше, да раненый.
Когда влили в него семь или восемь кружек, Губин положил ему на живот широкую доску, и Катька стала на нее одной ногой, приподняв юбку.
— Не валяй дурака, — шепнул Губин.
Катька стала двумя ногами и подпрыгнула.
— Давай, давай! — закричал Якуяма.
Она затопала ногами.
Вода хлынула к горлу, засочилась в уши, в глаза, в нос; резало кишки и сводило дыхание. Сердце становилось маленьким и неповоротливым. Казалось, что в него сочится, ползет вода. Острые горячие капли проникали через нос куда-то к надбровным дугам, ко лбу; из носа и ушей пошла кровь. Тут он потерял сознание. Когда он очнулся, услышал голос попа:
— Буди милостив к нему, господи.
Катька сказала жеманно:
— Он у нас миленький, хороший, — и вытерла окровавленное и потное лицо Лузы сырым полотенцем. — Ну, вот и молодец, вот и молодец, — приговаривала она. — Вот и все кончилось. Теперь все пойдет хорошо.
Он приподнялся на локтях, отбросил ее в сторону.
— Что со мной сделали? Что было?
— Ничего с тобой не делали, сам что надо сказал, сознался во всех делах, и протокол подписал, — ответил Губин, глядя в окно на отъезд Якуямы с маньчжурским полковником и бароном Торнау.
— Сволочи! Что со мной сделали?
Подняться и встать на ноги не было сил. Он упал.
Потом его отправили в Харбин, к Мурусиме. Мурусима жил в небольшой гостинице у вокзала. Вся прислуга была японская. Швейцар внизу требовал пропуск. Мурусима встретил Лузу на лестнице, похлопал по спине и провел в свой номер.
— Ну, все в порядке, все очень хорошо, — сказал он, — только надо было заранее связаться с нами, и тогда не было бы прискорбных ударов со стороны ваших бывших соседей… Ах, политика, политика!
Он помог Лузе снять куртку и усадил его в кресло.
— Политика — сложная вещь.
— Что со мной сделали? — спросил Луза.
— Вы в нетленности, — восторженно сказал Мурусима, — в полной нетленности, как невеста. Все зависит от вас, милый Василий Пименович…
