Однажды летом — это был уже четвертый год, как Заяц обосновался на Саве, — произошло то, чего никто не ожидал от мастера Ивана. Как-то в воскресенье рано утром, еще до появления на берегу первых посетителей, он зашел в кофейню, опрокинул стопку ракии и с досадливой гримасой сильно расстроенного человека посетовал Науму:
— Не знаю, видит бог, что мне и делать. Моя-то стала деньги у меня таскать. Как быть, скажи, ради бога. Наум… До добра это не доведет.
— И-х-х! — протянул в ответ Наум, но интонация этого глубокомысленно-отвлеченного македонского «и-х-х» была столь неопределенна, что невозможно было понять, осуждает ли трактирщик Мариетту, жалеет ли Ивана или, наоборот, жалеет обоих, а может, обвиняет обоих вместе, со всем светом, который «неладно, ох как неладно» устроен.
Вечером того же дня Иван подкараулил Мариетту у сундучка, где он прятал деньги и к которому она подобрала ключ. Он поймал ее с сотенной кредиткой в руках. Выхватив из недоконченной лодки тяжелый тесак, он кинулся на нее в темном углу мастерской и размеренными ударами стал рубить, пока не превратил в кровавое месиво.
Затем вышел и направился к дому Страгараца, где, как обычно, под орехом сидело с десяток рабочих и полуодетых купальщиков. Высоко подняв окровавленную руку, он сквозь рыдания прокричал:
— Вызовите полицию, вызовите полицию!
Окаменевшие от ужаса люди, не выпуская стаканов из рук, молча смотрели на него.
Это было из ряда вон выходящее событие даже и для здешних мест.
На следствие вызывали всех соседей в качестве свидетелей, а большинство присутствовало и на суде. Расходясь по домам, они говорили про несчастного Ивана: «Никудышный человек!» Но на суде давали показания в его пользу. Благодаря этому, а также опытности адвоката словенца, Ивана приговорили всего лишь к восьми годам каторги.
Вообще же трагедии не в характере обитателей Савы. Повздорят женщины, разбирая детские драки, или мужчины не поделят чего-нибудь в делах, разругаются, а потом за стопкой ракии и помирятся. Или наоборот, за ракией поссорятся, а за работой помирятся.
В нескольких шагах от дома бедняги Ивана Истранина, возле самой дороги, примостилась маленькая дощатая кузница. Тесная, темная, в дыму и искрах, насквозь пропахшая кислым запахом раскаленного железа и продуваемая всеми ветрами.
Заяц каждый день ходил к кузнецу Джёке полюбоваться на то, как он набрасывается на раскаленный огненный металл, будто на заклятого врага, не видя ничего вокруг, не отвечая на приветствия и вопросы, не замечая даже подручного и только отрывисто бросая приказания. А когда металл под его молотом начинал принимать желанную форму, темнеть и остывать, тогда и кузнец Джёка мало-помалу приходил в себя и обретал способность замечать людей, прислушиваться к разговорам и отвечать на вопросы.
Несколько поодаль от кузни находился и Джёкин дом; немногим лучше и больше его кузницы, он был полон детишек мал мала меньше. А хозяйничала в нем статная, белолицая и опрятная Милена, жена Джёки.
Сумерничая в кофейне Наума, соседи подтрунивали над рвением кузнеца в работе и над многочисленностью его потомства, на что он только добродушно и смущенно усмехался:
— Пусть себе, пусть, тут перебора не бывает.
Рядом с кузницей расположилась мастерская механика Карла Земунца по прозванию Дорогуша. Сбитая кое-как из досок, она мало чем отличается от Джёкиной кузницы, может быть, только внутри в ней светлее и больше порядка, но под ногами здесь тоже неровный земляной пол. Стены мастерской из лодочных досок насквозь пропитаны машинным маслом и покрыты налетом серой пыли. На самом виду заткнута за доску фотография молодой женщины с ребенком на коленях, неизменно привлекающая внимание Зайца, а под ней дешевая искусственная роза из красной бумаги.
Семья Карла обитает в Земуне, а сам он живет отшельником на берегу. С капитаном Микой разговаривает он чаще, чем с другими, да и то с глазу на глаз. На Саве недолюбливают тихонь и нелюдимов, но Карла все признаки отличным мастером, который любого инженера «за пояс заткнет». С этим соглашается и сам Милан Страгарац, хотя и величает его за глаза не иначе, как «швабским ублюдком», а при встрече не удостаивает ни словом, ни взглядом.
