— Мариан, продолжай.
— Это все, Ральф, — ответила она. — Я уже говорила. Мы поехали на машине. Разговаривали. Он меня поцеловал. До сих пор не могу понять, как это нас не было три часа или сколько ты там сказал.
— Скажи мне, Мариан, — снова заговорил он, чувствуя, что произошло гораздо больше того, что она ему рассказала, и что он всегда это знал. Внутри у него все противно дрожало. Он сказал: — Нет. Если не хочешь, не рассказывай. В самом деле, думаю, лучше мне не настаивать. — И мельком подумал: если бы только он не был женат, он сегодня был бы где-нибудь в другом месте и занимался бы чем-нибудь другим. И в этом другом месте было бы очень тихо.
— Ральф, — сказала она, — ты правда не будешь сердиться? Мы ведь просто разговариваем, и все. Не будешь? — Она слезла с табурета и села на стул у стола.
Он сказал:
— Не буду.
— Обещаешь?
— Обещаю.
Она закурила. Ему вдруг ужасно захотелось пойти и взглянуть на детей, взять их на руки из теплых постелек, сонных, тяжеленьких, разметавшихся во сне, усадить на колени и подкидывать, пока совсем не проснутся. Он переключил внимание на самую последнюю черную карету в узоре скатерти. Каждую из таких карет влекли четыре белые лошади, скачущие во весь опор. Кучер на облучке поднял обе руки, погоняя лошадей, а на крыше были крепко привязаны чемоданы и баулы. Сбоку висело что-то, отдаленно напоминавшее керосиновый фонарь, и то, что он теперь слушал, доносилось вроде бы изнутри этой черной кареты.
— …Мы поехали сразу в винный магазин, и я ждала в машине, пока он вернется. Он вышел с бумажным пакетом в одной руке, а пластиковый мешочек со льдом держал в другой. Покачиваясь, шел к машине. Я и не поняла, насколько он пьян, пока он не взялся снова за руль. Тогда я заметила, как он ведет машину. Ужасно медленно. И весь согнулся над рулем. Глаза словно стеклянные. Говорили мы о каких-то вещах, совершенно бессмысленных, даже не могу припомнить. О Ницше говорили. О Стриндберге[10]. Митчел собирался ставить «Фрёкен Юлию» в следующем семестре. И еще что-то о Нормане Мейлере[11], который ударил свою жену ножом в грудь. Потом он остановил машину прямо посреди дороги. И мы оба глотнули из бутылки. Эн сказал, как больно ему думать, что меня кто-нибудь мог бы ударить ножом в грудь. Сказал, ему хотелось бы целовать мою грудь. Он отогнал машину к обочине. Положил голову мне на колени.
Она продолжала говорить, торопливо и сбивчиво, а он сидел — стиснутые руки на столе, глаза пристально следят за движениями ее губ. Потом взгляд его скользнул по кухне, задержался на мгновение на плите, потом на салфеточнице, снова на плите, на чашках, на плите, на тостере, снова на ее губах, снова на черной карете в узоре скатерти. Он вдруг подумал: как хочется, чтобы она положила руку мне на колено, представил, как касаются его, лаская, ее пальцы, потом ощутил мерное покачивание кареты, и ему захотелось крикнуть изо всех сил:
— Стой! — И тут он услышал, что она говорит:
— …он сказал: слушай, а почему бы нам не попробовать? — И продолжала: — Я сама виновата. Я одна виновата. Он сказал, решай сама, все от тебя зависит, как хочешь, так и поступай.
Ральф закрыл глаза. Помотал головой, попытался представить себе какие-то иные возможности, иную ситуацию, иные последствия. Ему в самом деле вдруг показалось возможным вернуться в ту ночь два года назад, и он представил себе, как входит в кухню — они уже на пороге, открывают дверь, чтобы уйти, — услышал, как сам он этак добродушно, сердечно говорит: да нет, нет, никуда ты с этим Митчелом не пойдешь ни за каким виски парень совершенно пьян и вдобавок отвратительно водит машину даже когда ни в одном глазу а тебе надо отправляться в постель и выспаться как следует встанешь завтра вместе с малышами рано утром и остановись! О господи, остановись! Остановись, пока не поздно!
Он открыл глаза. Мариан громко всхлипывала, пряча лицо в ладонях.
— Зачем ты это, а, Мариан? — спросил он.
Не убирая от лица ладоней, она помотала головой.
И вдруг он понял. В мозгу у него что-то вроде бы щелкнуло, как будто щелчком соединились два конца пряжки. Мгновение он мог лишь молча созерцать свои стиснутые ладони. Все встало на свои места. Теперь он
