Я не мог умереть, думал он, вдыхая запахи гиацинтов, лилий, цыплят, фиг, бобов, рыбы и дыма, смешанные с запахами коней, испражнений и мочи, такие знакомые запахи города, который он любил. Отсюда ему был виден большой медный купол Дуомо, а дальше — Баптистерия и Кампанилла. Он был дома. Вон струится, как само время, изжелта-зелёная Арно, и древние стены ограждают город, а внизу, под ним, простёрлись набитые людьми здания, лавки и церкви, виллы и халупы, сады, оливковые деревья и пруды с таволгой и лилиями, замки и обрамленные колоннами дома знати. Улицы, заполненные купцами и усыпанные мусором, затянутые пергаментом окна домов, праздники...
И вот он идёт по улицам, снова юный, останавливаясь на рынках, ярмарках и базарах, пробиваясь через толпы уличных торговцев, подмастерьев, нищих и купцов, торгующих сатином и шёлком. Видит высоких кавалеров со светлыми волосами и длинными носами и статных благовоспитанных дам, которые подвязывали волосы и носили платья из золотой парчи, отливающей кричаще лиловым, зелёным, винным. Уличные торговцы нахваливают свой товар и торгуются с покупателями, нищие трясутся и пляшут ради динара, маленькие оборванцы носятся и вопят, пугая укрытых вуалями жён горожан, что торопятся попасть домой до вечернего колокола.
Слухи омывают его, как тёплая мыльная вода купален: юноша из Болоньи арестован в день святого Иоанна за то, что срезал с поясов кошельки; кого-то повесили, но он не умер, и пришлось его вешать заново; чей-то медведь порвал дочь Джоаччино Берарди (но она, хвала Господу, жива!); в Палаццо Синьории ударила молния, а в Венеции родилось чудище с рогом посреди лба и ртом от самого носа...
Он пересёк Понте Веккио, мост, вдоль которого тянулись лавки с измазанными в крови мясниками и визжащими свиньями.
Улицы начали темнеть... и пустеть, и Леонардо услышал вопли и стенания плакальщиков, нанятых идти за гробом в небольшой процессии. Шестьдесят крестьян с факелами шагали по улицам, некоторые останавливались у маленькой калитки большого дома или дворца, чтобы купить флягу кислого вина. Таков был обычай Флоренции.
Леонардо знал, что сопровождают они его, и сбежал через лабиринт тошнотворно узких улочек, совершенно укрытых арками и нависающими стенами. Дома, обомшелые и сырые, походили на огромных сумеречных тварей, которые застигнуты в миг между вдохом и выдохом. Их плитки и стены под раскрошившейся штукатуркой покрывали сотни трещинок-граффити, как покрывают кожу восточных рабов фантастические татуировки; но испещрённые письменами, примитивными портретами, крестами и знаками юношеской любви стены Флоренции будут жить так же долго, как её камни.
Он шёл пустыми аркадами и мощёнными плиткой мостовыми квартала ремесленников, мимо меховых и кузнечных лавок, торговцев овощами и фруктами; товары и продукты в большинстве лавок были убраны, а окна закрыты для безопасности — было уже около семи вечера.
Он прошёл улицу златокузнецов, миновал мастерскую Боттичелли и вышел наконец к bottega[9] Андреа дель Верроккьо, серому трёхэтажному дому на Виа дель Аньоло. В отдалении вставал собор Санта Мария дель Фьоре — величайшее творение величайшего города мира.
Здесь Леонардо жил и учился десять лет, и за это время Верроккьо попеременно был ему отцом, учителем, другом, партнёром и духовником. Из открытых окон второго этажа до Леонардо доносился высокий голос хозяина. Спорили о парадоксе Донателло[10]: даже уродливое может быть прекрасным.
Леонардо не смог сдержать улыбку, но его грёзы прервало причитание плакальщиков где-то неподалёку.
Через несколько часов прозвонит колокол, хотя ворота останутся закрытыми почти для всех. Солдаты и полиция бросят все силы на защиту добрых граждан Флоренции. Наступил канун Пасхи, и в полночь из древних кремней, принесённых крестоносцами от Гроба Господня, будут высечены искры, и огненный голубь слетит с Дуомо. Мощённые булыжником улицы захлестнут толпы горожан и крестьян, вышедших поглазеть на большое факельное шествие Пацци, а купцы и воры станут подсчитывать барыши.
Сегодня ночью, через считанные часы, тягостная скука повседневной жизни будет забыта, и станут править фантазия и веселье — и конечно же опасность. Таково было колдовство праздников, даже Пасхи, проникнутой благоговением.
