— Послушайте, мсье, мы с вами не в театре. Сцена затягивается. Рубите, наконец, или дайте мне встать.
Офицер тихо, хрипло выругался, затем отступил на полшага и чуть ниже опустил свою саблю.
— Вставай! — проговорил он на довольно правильном французском языке.
Собрав остаток сил, Огюст поднялся на ноги. У него начала кружиться голова, и в сознание вдруг проникла мысль, полная безумного отчаяния: «Плен! Я в плену! Господи, да что же это такое? Лучше бы он убил меня!»
Но дальнейшее тут же заставило его раскаяться в этой греховной мысли.
Офицер, держа саблю на уровне его груди, тихо спросил:
— Где полк? Куда делся полк?
— Перешел реку, — спокойно ответил Огюст.
— Каким образом? Здесь нет брода.
— По мосту. Видите веревки? Мы навели понтонный мост.
Офицер скрипнул зубами:
— Откуда взялись понтоны? У вас их не было!
— Зато в этих сараях были бочки, — довольно веселым тоном, сумев справиться с собою, проговорил Монферран. — Что же вы не велели вашим лазутчикам их убрать?
— Никто не думал, что французы бывают так изобретательны! — зло произнес офицер. — Кто это придумал?
— Я, — не раздумывая, с достоинством ответил молодой человек. — И я же приказал поджечь сараи, чтобы дым заслонил отступление полка.
— Ну так и получай же за весь полк, собака! — вдруг проговорил русский офицер. — Ты устроил это пекло — ты им и насладись! Быстро в сарай!
— Что вы сказали?!
Квартирмейстер не поверил своему слуху. За спиною его бушевала огненная буря, крыша сарая уже готова была рухнуть…
— Я что, забыл твой поросячий язык?! — взревел офицер. — Нет, меня ему неплохо научили! Ступай в сарай, или я тебя проткну насквозь!
У Огюста потемнело в глазах. Ужас, отчаяние, возмущение, неимоверная физическая слабость, сменившая лихорадочный подъем сил, едва не заставили его упасть в обморок, но он еще нашел в себе каплю воли и воскликнул:
— Опомнитесь, мсье! Я же военнопленный…
Но офицер словно не слышал. Его лицо в это мгновение выражало безумие.
— Паршивый трус! Ступай!
Отведя саблю в сторону, свободной рукой он толкнул пленника в проем горящей стены.
— На помощь! — крикнул Огюст, даже не соображая в этот момент, что звать ему решительно некого.
Новый удар, на этот раз по лицу, лишил его равновесия, и он почувствовал, что падает спиною навстречу языкам пламени. Сдавленный крик застрял в его горле.
И тут чьи-то очень сильные руки поймали его, подхватили под мышки и рывком оттащили в сторону. Над собою он увидел широкое, грубое лицо солдата-казака, изуродованное оспой и двумя кривыми шрамами, пересекавшими губы и левую щеку. Слева на мундире казака висел Георгиевский крест.
Казак, поддерживая обмякшее тело квартирмейстера, отступил еще на несколько шагов и опустил его на землю в стороне от горящего сарая.
Офицер что-то резко крикнул казаку, негодуя на его поступок, и тот ответил тихо, одной лишь фразой, о смысле которой Огюст, не понимая ни слова, догадался:
— Это же живой человек, ваше благородие…
Офицер, вдруг смешавшись, отступил. С лица его сошла лихорадочная краска, он побледнел и сквозь зубы бросил:
— Ладно, Аверьянов. Не твое дело, ну да ладно… Посторожи его — это штабной, он может заинтересовать полковника.
И развернувшись на каблуках, он размашисто пошел прочь.
Огюст с трудом встал на ноги. Его лихорадило. Он посмотрел в изъеденное оспой лицо казака и прошептал:
— Господи!.. Да как же сказать вам, чтобы вы поняли?! Вы…
— Да понимаю я, понимаю! — махнул рукою солдат, который, само собою, ничего не понимал. — Ну и ладно… и слава богу, что так! Ясное дело, легко ли помирать-то такому молоденькому?.. Да вы бы сели, ваше благородие, вон вас ажно шатает! Ну, будет вам, успокойтесь… На поручика Крутова как уж найдет… Шальной! Да полно, все образуется. Как у вас говорят-то? «Шер ами»[20]. Ну все «шер ами» и будет, ваше благородие!
Больше ничего Огюст не слышал. У него зазвенело в висках, и, теряя сознание, он успел еще услышать слова Аверьянова, обращенные к другому подошедшему казаку, смысла которых опять-таки не мог понять:
— Гляди-ка, а он ранен! Весь рукав в крови…
И все потонуло в темноте.
