И сейчас у него в руках секач, которым мать обычно колет лучину. Он постукивал им по колесам своего паровоза. Сделанные из железных катушек от пишущей машинки, они были прочны и красивы. Толстая резинка, натянутая на деревянную ось, придавала им страшную силу. Котел из жестяной банки с водой был кругом запаян, и если Ваня хотел, то паровоз мог свистнуть, — стоило только подогреть котел на свече. И Ваня это сделал: зажег огарок и подождал, пока паровоз не свистнет.
Он свистнул, и Ваня залился счастливым смехом.
— Что ты балуешься? — сказала мать строго.
Ваня затих и остальные модели проверил молча.
Все было хорошо. Деревянная мельница исправно вращала крыльями, танк ползал, самолет летал.
И Ваня, сложив модели в угол, на скамейку, теперь сидел, мечтая о завтрашнем дне и слушая всплески воды в корыте под руками матери. Казалось, далеко где-то пилят дрова. Глаза его закрывались.
— Иди спать, чего сопишь носом? — сказала мать.
Ваня, пошатываясь, вышел из кухни.
Между тем мать кончила синить, выжала белье и, взглянув на ходики, висевшие на стене, увидела, что уже поздно и белье придется оставить до утра. Она пожалела, что насинила его, хотела снова залить водой, но, раздумав, сложила на скамейку, в тот самый угол, куда Ваня засунул свои модели. Но этого Ваня не видел. Он спал, и с лица его не сходило выражение удовольствия и гордости.
Утром его разбудил сердитый голос матери. Он увидел ее у окна. Она разглядывала на свет простыню. На влажном полотне видны были большие ржавые пятна. Такие же пятна были на полотенцах, юбках и на новой рубахе отца.
— A-а, пропасти на него нет с его гвоздями и железками! — кричала мать. — Все белье перепортил, окаянный! Ржавчину, разве ее отмоешь? Век не отмоешь! Давно бы мне сжечь все эти игрушки! Весь дом загадил!
Ваня вскочил с кровати и босиком, в одной рубашке бросился в кухню, в угол, куда вчера сложил модели. Их не было ни на лавке, ни под лавкой, ни в сенях. Чугунные дверцы плиты были открыты, и там жарко горел огонь.
Смятый паровоз лежал на раскаленных углях — он больше не свистел.
— Мои модели? — спросил Ваня тихо, обращаясь к матери.
— В печке твои модели! — сердито ответила мать.
— Мои модели, мои модели… — шептал Ваня. Он с ужасом смотрел на мать. Светлые глаза его были широко открыты. Слезы капали на рубаху, на босые ноги.
— Писатели приехали…
И такое горе, отчаяние были на его лице, что, взглянув на Ваню, мать уронила на пол мокрое белье.
Через полчаса Ваня с матерью шли в 14-ю школу.
Они были расстроены, печальны, а на лице Вани еще виднелись следы слез.
Мать поминутно поправляла платок на голове и вздыхала.
Что скажет она писателям?
Сегодня было ясно. Над городом висело небо, очень синее, будто затвердевшее от мороза. Недалеко от школы Ваня увидел на тротуаре раскатанную мальчишками дорожку, покрытую темным льдом. Хорошо бы разбежаться и съехать на валенках вниз. Но Ване было не до того. Он отвернулся и прошел мимо.
Юные конструкторы уже собрались, когда Ваня пришел в школу. Писатель встретил его, как старого приятеля. Хрипя своей трубочкой, он сказал:
— Ну, Ваня, а мы тебя давно ждем. Показывай свои модели.
Но, взглянув на убитое лицо мальчика, на женщину, стоявшую рядом, он понял, что случилось несчастье…
— Нету у меня моделей, — сказал Ваня, силясь не плакать. — Она их сожгла в плите.
Писатель выхватил изо рта свою трубочку и нахмурился. Он развел руками и с досадой посмотрел на мать.
— Да понимаете ли вы, что сделали? Разве можно так обращаться с ребенком? Сегодня сожгли его модели, завтра сожжете книги. Что ж это такое? Значит, вы не любите его?
Мать стояла неподвижно, виноватая и растерянная.
Юные конструкторы, сбившись в кучу, смотрели на нее недружелюбно.
Все молчали.
— Родные мои, — сказала она, — как же я его не люблю? Уж как мне трудно — и на работе и дома, а сама на три рубля ему гвоздей купила. На три рубля! Сладу с ним нет. Придет к отцу в депо — по станкам шмыгает, пробует, руки себе все ободрал. А недавно так Федор Тимофеевич из-под паровоза его вытащил. Интересуется. Того и гляди, голову ему оторвет. Все гвозди из стенок повыдергал. Прихожу я раз под выходной, гляжу, сидит за столом, а на столе ходики — все по колесам разобраны. Я, конечно, кричу. Ходики-то пять рублей стоят! А он мне: «Не кричи, мама, я сейчас соберу». И собрал. Вот уж третью неделю ходят.
