Вдруг Марья, учёная, видно, свахами, обхватив мужа за чресла, повалилась с ним на пышноту перин, завозилась с неловкой решимостью и, сипло визгнув, приняла его в себя. А потом, пепеки к нему поворотив, враз уснула, как умерла. Дело своё сделала. Он и не понял толком, что произошло, только помнил мягонькое под руками. Лежал под шубой, глазами по потолку водил, без чувств, без мыслей. Бахмур на него опустился — томнота, дурнота, головокружение.
В дверь сенника осторожно зуркали. Пождали. Ещё торкнули. Сдавленный смех, кахи-кахи, голос Басенка, о здоровье молодой справляющийся.
— Княгиня в добром здравии, — заученно ответил Василий, натягивая шубу до носу.
— Доброе меж вами учинилось? — настаивал голос.
Василий не ответил. За дверью шла весёлая возня, и другой голос, Василий узнал Старкова, шутливо угрозил:
— А коли доброго не учинится, бояре и гости разъедутся в печали, пировать не станут!
— И откликаться не хотят! — Это, кажется, Митька Шемяка. — Знать, учинилось любо!
— Нестройно запевая, молодые бояре удалились опять к столам.
Разбуженная ими Марья повернулась к мужу, прижалась телом к телу.
— Теперь я над тобой во всём властная, а ты надо мной, да?… Да, сладкий?
— Откуда это салом бараньим пахнет? — чуждо спросил Василий. — От тебя нешто?
— Меня в бане четыре свахи мыли, — обиженно возразила она.
— Значит, не отмыли, — с насмешкой бросил он, зевая от усталости.
— Давай ещё доброе учиним? — попросила она.
— Что, очень хочешь?
— Да! — жарко дохнула в ухо.
— Верно? Хочешь?
— М-м… очень!.. Поимушка мой!
И опять бахмур мутный низошел на него. Не хотелось говорить, отвечать на её поцелуи, только скорее освободиться от разрывающей чресла, тугой бьющейся тяжести. Марья под ним мелко поохивала и была как бы в забвении.
Василий зарычал в облегчительной муке и тоже мгновенно заснул. И сразу сон ему: будто стоит он на берегу Красного пруда, держит Настеньку за шёлковый репеёк косы. И ничего больше. Держит- и всё. Саму её не видит, только — хвостик шёлковый, гладкий, а сердце отчего-то так заломило, будто бежал сюда от самого Васильевского луга… Но кто-то в бок толкает, репеёк вырвать хочет. Так жаль выпускать его из пальцев, а надо. Почему? Не хочу!
Открыл глаза- Марья с титьками кожаными висит над ним: слышь, чего-то на дворе деется, бранятся аль что? Снаружи слышались возбуждённые голоса. По окнам метались отсветы факелов.
Счастье не курочка, подумал Василий, не прикормишь.
С уходом новобрачных пиршество занялось в новую ярь. Забулькали меды и вина, полнились всклень кубки и ковши, качалась вдоль длинных столов хмельная волна веселья.
Софья Витовтовна выпила ещё чашу и поднялась. Она не произнесла ни слова, но сразу же оборвались все разговоры, только в дальних сенях и повалуше, где располагались люди мизинные[71], стоял ещё лёгкий гул. Но пошло от одного гостя к другому: нишкни, великая княгиня глаголит. И замер весь великокняжеский дворец, так что слышно было, как потрескивают свечи.
Она была страшна в алом струящемся сояне — сарафане распашном, с искажённым нахмуренным лицом. И голос её притворно весёлый не вязался с грозным выражением.
— Плясать хочу! — объявила. Обвела взглядом княжий стол: — Ну-ка, племянничек, давай со мной?…
Все испуганно уставились на Василия Косого. Тот, побледнев, встал из-за стола.
— Поди-ка, со старухой и выходку сделать не сумеешь? — насмехалась Софья Витовтовна. — Покажи, каков ты мастер землю ногами ковырять.
Они приближались друг к другу в затаившейся тишине. Василий Косой распахнул зелёный терлик — кафтан с перехватом и подбоченился, как и впрямь собираясь в пляс. Золочёный пояс с висячими дорогими каменьями открылся взорам всех присутствующих.
Скоморохи дохнуть боялись, не то что в бубны бить.
— Если тать похитит пояс золотой с многоцветными каменьями, что должно сделать по Русской правде[72]?
Хоть и неожидан был вопрос, но ответы от захмелевших бояр Софья Витовтовна получила без промедления:
— Убить на месте татьбы…
— И ничего за это не будет, как за убийство собаки…
— И не токмо по Правде Ярославовой…
— Верно, и по христианским законам, кои из Византии к нам пришли.
