А она и не собиралась. Софья вспыхнула от неловкости.
— Чего тебе? Переговорено все вроде?
— Пришёл порадоваться с тобой вместе. Аль мы друг друга забывать стали?
— Я сегодня мужа видела, — сухо сообщила Софья.
— Муж дело хорошее, — согласился Иван Дмитриевич. — Когда он есть. Теперь, слышь, и внуков собралась завести?
— Будут и внуки, невелика хитрость, — с неудовольствием подтвердила Софья Витовтовна. Так ли уж ты умён, Иван Дмитрич, если плохо понимаешь желания княжеские? А желание сейчас такое — чтоб разговоры закончились и боле не возобновлялись.
— Серпуховскую берёшь? — ласково поинтересовался Иван Дмитриевич.
— Её. — Софья Витовтовна нахмурилась. Отчёт, что ли, ему давать? Знала, отчего сердится, и потому сердилась ещё больше. — Не могу, Иван, сделать, чего ты хочешь.
— Вижу. А разве я прошу об чём? — Голос его звучал мягко, ровно. — Просто я тебя, княгинюшка, сничтожу.
Она не испугалась и не растерялась. Она удивилась. — Как это?
— Я сам молвь пущу про тебя скверную, похабную. Софья Витовтовна усмехнулась.
— Сам ты конь женонеистовый. Все знают.
— И в Свод занесут про тебя: «Не сыта бе блуда».
— А Вася им головы поотрывает, кто занесёт, — кротко пообещала Софья Витовтовна.
— Голов вы поотрываете много, — согласился Всеволожский. — За этим дело не станет.
— А тебя, гляди, Бог накажет.
— Да за что же?
— За блуд. С честной вдовой. Ты меня к сласти склонял. Не по сердечной муке, а из помыслов честолюбивых.
Иван Дмитриевич даже оторопел от такого оборота, зубами скрипнул: ну, гадюга! Но не выдал себя, подавил гнев. Наоборот, сделал вид жалобный:
— Не серчай, княгиня, пошутил с обиды. Я уеду. Уговаривать, чай, не станете?
Ей это понравилось.
— Кто ж тебя, голубчик, удержит? Ты в своём праве. Не мила Москва, поезжай куда-нибудь ещё. Другим теперь послужи.
— Кому я нужон? — с притворным сокрушением посетовал он. — С вами связан на всю жизнь. Всё вам отдал. На покой теперь хочу.
— Да?
Взглянула подозрительно. Не верит. Сейчас я тебя додавлю, ужиха желтоглазая.
— Повиниться только хочу. На прощанье.
Софья Витовтовна переменилась в лице.
Ну, теперь ты у меня в руках. Пора вшу доставать.
— Ну, что там ещё у тебя за пазухой?
— За пазухой у меня только волосьев горсть. Ничего не выслужил от вас. А вина такая: сокрыл я от тебя одну тайну. Обижать не хотел, расстраивать.
Софья Витовтовна засопела носом. Так с ней всегда было в минуты волнения.
Всеволожский пустил ей самый ласковый взгляд, какой только умел:
— Оно можно и за пустяк почесть. Но как меня перед тобой оклеветали, хочу открыться, а то и другая клевета про меня может пойти. В Свод занесут.
— Хватит про Свод. Что ты мне всё Сводом тычешь? Мало ли что туда с брёху вписывают!
— Оно конечно. Мне главное, чтоб ты правду знала. Как я теперь от дел удаляюсь. А это вашего роду касаемо.
— Ну?
— Татаур[66] Дмитрия Ивановича Донского помнишь?
— Пояс-то? Ну! Подменили его на свадьбе. Не дознато, кто.
— Правильно. И пошёл татаур краденый драгоценный по рукам гулять. Но в тайности.
— Ну?
— Кто насмелится татаур Донского, на свадьбу ему даренный, на себя надеть и на люди в нём показаться?
— Злишь ты меня, Иван.
— Не спеши со злом. Вникай.
— Я-то давно вникла. Пояса на Руси — важный знак княжеского достоинства, и всё на счету. Неспроста Дмитрий Донской в завещании подробно оговорил: «Сыну моему старшему князю Василью пояс золот велик с каменьем без ремени, пояс золот с ременем, Макарова дела». Он — право наследования власти: если князь нижегородский и суздальский придал пояс зятю, князю московскому, так нынче и земли его приданы Москве, и надо удерживать их. Так ли?
— Не мне судить, государыня, — смирно молвил Всеволожский. — Я не у дел, мысли государственные меня стороной обходят.
— Не верти словами-то! — Софья Витовтовна, похоже, начала закипать. — У кого пояс сейчас, знаешь?
— Знаю.
— Говори!! — Ажио глаза у неё побелели.
— Погодь. Не гони. Этот узел нам распутывать не спеша.
— Он у тебя?
— Сейчас нет. Но — был.
— Ты… ты… ты…
Иван Дмитриевич наслаждался:
— А ты, матушка, никак брадата становишься? Вон волоса-то белы сбоку видать.
— У тебя? И ты молчал? С ворами заодно был?
