Чёрный Ангел гладит её по щеке.
– Подожди ещё немного, – говорит он.
* * *
Вчера я впервые переспал с Двуликой. Габриэль велел мне сделать это. Вернее, деликатно предложил. «Вручаю тебе твою Еву», – сказал он с издевательской торжественностью, держа девушку за руку. Она скромно потупила взор, который я тщетно пытался перехватить.
И я взял её. Она была покорна и ласкова. Я чувствовал нечто большее, чем непродолжительное слияние тел. Порой я снова слышал её шёпот: «ВОЙДИ В МЕНЯ, СТАНЬ МНОЮ…» Иногда у неё был хрипловатый голос Эрики, иногда – проникновенный баритон Габриэля. И теперь я уже не боялся слияния. Сила освободила меня от одиночества, а её – от кошмаров…
Среди ночи мне отчего-то приснилась Клара в компании верного рыцаря Ричарда, Заворожённого Смертью. Они сидели на кушетке в её салоне; стрелка часов двигалась в обратном направлении, и ослепшая ясновидящая шептала шершавым голосом Ржавого Короля: «Кости… Мне нравилось откапывать их. Это занятие было сродни поискам сокровищ. Я находила белые твёрдые предметы в чёрной рыхлой земле, ивлекала их и складывала одной мне ведомым способом. Возникали странные для непосвящённого идеограммы. Я очищала кости мягкой кистью убитого мною археолога, и в моих пальцах они начинали блестеть, как самородки…»
Наутро я обнаружил, что дерево, под которым мы заснули, было старой яблоней. На ней висели огромные увядающие плоды. Никто их так и не сорвал; они остались ненужными и нетронутыми. С нижней ветки свисала дохлая змея.
Подозреваю, что это была одна из самых невинных шуточек Габриэля. К тому же, как выяснилось, Ева-Двуликая не боялась змей.
Я разглядывал бывшую монахиню в лучах рассвета. Таким пристальным взглядом всматриваются только в зеркало. Она не стеснялась ни своей наготы, ни своего уродства. Мы уже были одним целым, вернее, двумя третями целого; последующее разделение казалось чем-то вроде недолгой разлуки. И эта её невыразимая улыбка… Словно она заранее знала, что так все и будет…
Габриэль посмеивался, наблюдая за нами.
И я понял, в чем заключался урок. Я изменился необратимо и, надеюсь, к худшему. Я преодолел пустыню упадка, украшенную эстетскими безделушками и манекенами людей. Я больше никогда не смогу любить красивых женщин. Я узнал их слишком хорошо и слишком рано – породистых сук из отцовской «псарни». Они продажны, жадны, отвратительны в своей самовлюблённости. Лживые, плохо замаскировавшиеся проститутки, торгующие не только своими телами, но и душами. Впрочем, их души – это лишь довесок, бесплатная дешёвка, вроде кулька с символикой универсального магазина, в который продавец кладёт купленные вами трусики. То, что эти красавицы называют «любовью» на своём птичьем языке, – всего лишь их реальная рыночная стоимость. Для меня они грязнее самых вонючих потаскух. Из их стерильных ротиков несёт гнилью… Они избалованы, отравлены преклонением глупцов, они не способны на бескорыстие. Эти стервы надёжно отгорожены от подлинной любви стеклянной стеной своей приторной слащавости, резиновой сексуальности, фальшивой утончённости, своим кукольным совершенством. Зеркала, назойливо шепчущие «ты красивее всех», навеки ослепили их глаза, умертвили их сердца, скрыли от них само таинство жертвоприношения.
В отличие от них бедные дурнушки и откровенные уроды излучали ненависть к миру и благодарность к ближнему. Они отдавали себя целиком, беззаветно и не требовали ничего взамен. Чаще всего их ожидало убийственное разочарование, но оно ничего не значило. Невозможная любовь была их короткой жизнью; обман становился их смертью. В этом и заключался смысл жертвы, приносимой ими жестокому божеству, разъединившему людей, и они знали, что наказание все равно неизбежно. Вот ещё один повод для сочувствия: мне нравятся те, кто наперёд знает про плохой конец. Назовите это обречённостью, а я назову это человечностью.
Благодарность, испытываемая Двуликой за ласку, пронзала меня, накапливалась во мне, настаивалась и превращалась в ответную любовь. В одном из странных измерений я уже любил женщину по имени Эрика. Сейчас я почувствовал, что могу полюбить снова. Не просто могу – я уже любил Еву-Двуликую. Она была реинкарнацией Эрики, я свято верил в это. Я любил её израненную душу, любил прекрасное существо, застигнутое врасплох кошмаром бытия и разделившее этот кошмар со мной. Родимое пятно я считал чем-то вроде стигматов, проступивших на теле той, которая страдала слишком много. Я готов был так же, как Габриэль, целовать багрового «паука», пожиравшего её лицо; она стала для меня тёплым сгустком света, заключённым внутри безобразной капсулы из плоти; этот свет согревал меня, он подарил мне новую жизнь, пробудил меня от спячки; с ним я ненадолго перенёсся в рай. А капсула… Капсула бесследно растворится в желудке Костлявой, и останется один лишь свет…
