Теплым дыханием Даль согнал с оконца пушистый иней. Как пену с молока. Взору открылся небольшой двор. Старые кривые деревья, как лоси, голыми ветвями бодали небо. На других деревьях, помоложе, рыжели крупные скрученные листы. Оттого ли не успели опасть, что зима пришла внезапно, или оттого, что осень была погожая и стояла долго. У ограды тянулась к небу рябина, в прозрачных ветвях ярко сверкали гроздья. Ветер подул, сорвал несколько листьев. Один покрутился невысоко над землею, прижался на мгновение к окну, заглянул без интереса в избу и полетел дальше. Рябина уронила на чистый, легкий снег несколько красных капель. Прилетели откуда-то два снегиря, стали клевать ягоду. Истоптали снежок под рябиною мелкими, похожими на веточки следами.
Даль обулся, накинул шинель, вышел на крыльцо. Оглядел из-под руки сверкающий солнечный двор. Заметил неподалеку низкорослых деда и бабу. Стояли рядышком на лужайке, дед в красной рубахе, баба в синем платке. Даль заспешил к ним по мягкому снегу. Дед с бабой были деревянные — колоды для пчел. А может, взаправдашние? Даль прижал ухо к дедовой груди. Вроде дышит? Или пчелы дышат там, внутри.
К вечеру завьюжило. Сидели в избе, сложенной из серых, в два обхвата бревен. Трещала лучина, вставленная в изукрашенный резьбою светец. Покачивались над головою добрые существа — картофелины, черные забавные тени шевелились на стенах. Хозяин с ножом в руке сидел на лавке, зажав между колен небольшой ларец. Быстро покрывал крышку ларца мелкой резьбою. Словно прыгал по доске, оставляя узорный путаный след, деловой красногрудый снегирь. Хозяйка тянула из кудели нить. Рогатая прялка покачивалась. Песня тихо струилась. Сказка текла. Сердитый старичок, вырезанный на донце прялки, смотрел из-под мохнатых бровей. Разинул рот. Уж не он ли сказки сказывал?
Потом, в Дерпте, Даль, когда тосковал, вспоминал эту избу; ему казалось, что в этой избе он родился, что она в его жизни всего главнее. В такие вечера он не уходил из дому, сидел один в своей комнате, вырезывал на доске старичка или шелестел тетрадками.
В такие вечера слова покидали тетрадки и становились очень нужными — они складывались в сказки.
Царь Дадон, золотой кошель, посылал Ивана, добра молодца, удалую голову, за тридевять земель в тридесятое государство за гуслями-самогудами, а если не добудет — голову с плеч долой. Катерина Премудрая, Иванова жена, мужа уговаривала: «Не всем в раздолье жить припеваючи. Кто служит, тот и тужит. Не съешь горького, не поешь и сладкого. Не смазав дегтем, не поедешь и по брагу». Катерина мужа спать укладывала: «Утро вечера мудренее. Завтра встанем да, умывшись, подумаем». А сама выходила за вороты тесовые, звала: «Ах вы, любезные мои повытчики, батюшкины посольщики, нашему делу помощники, пожалуйте сюда!» И тотчас, откуда ни возьмись, шел старик вещун, клюкой подпирался, головой кивал, бородой след заметал. Шел старый чародей Ивану помогать.
Даль придумывал сказки, рассказывал Катеньке, Мойеровой дочке, ее подругам, рассказывал своим товарищам — русским студентам. Однажды набрался духу, рассказал Пирогову. Боялся, засмеет. Пирогов слушал серьезно, лоб вперед, глаза без улыбки. Дернул плечом.
— Я тоже сказки знаю. Про Вод-Водога, волшебника, сына Чудесной воды, он всем зверям друг-приятель. Про трех человечков, белого, красного да черного, они Бабе-Яге служат, а у Бабы-Яги ворота пальцем заткнуты, кишкою замотаны, у ней в сенях рука пол метет, а возле печки голова висит.
Даль длинными руками неловко обхватил Пирогова, прижал к себе:
— Я думал, ты совсем латынь стал, а ты вон какой русак!
Пирогов рассмеялся своим резким, высоким смехом, вырвался из Далевых объятий, повернулся на каблуках, убежал. В клинику, наверно, или в театр анатомический.
Даль хотел было за ним — поработать вместе, да разве угонишься! Пирогова и след простыл.
Даль махнул рукой, пошел к себе. Из дерева резать. Словами шелестеть.
Радеет скоморох о своих домрах, о своем гудке.
