Прошли годы, лорд Эльмор постарел. Он был неузнаваем для тех, кто помнил его стоящим в виде ожившего Аполлона на пьедестале классической статуи. Лицо его покрылось сетью мелких морщин и приобрело желтый оттенок пергамента. Подбородок и нос заострились; иссохли и будто бы удлинились пальцы рук. Одни глаза сохранили странную молодость взгляда, по-прежнему то голубевшего небесной лазурью, то мерцавшего темным огнем. Лорд Эльмор не утратил вместе с тем ловкости и скрытой силы движений. Земля по-прежнему носила его легко, готовая отпечатать на своей разнообразной поверхности зигзаг его причудливых странствий.
Этим странствиям вдруг сразу пришел конец. Лорд Эльмор уединился в родовом Вобернском аббатстве. В течение многих месяцев видели его то опирающимся на трость пешеходом, то всадником, взирающим на постройку колоссальной по протяжению каменной стены, которой решил он замкнуть свои владения. Тысячи каменщиков работали над ней, стена взбиралась на холмы и спускалась в долины, прорезала пашни, опоясывала леса. Целые селения, попавшие в ее кольцо, были снесены по приказу хозяина и возведены в другом месте. Высокомерный с равными себе, Эльмор был снисходителен и щедр с простолюдинами. Иной раз присаживался он к скромному завтраку рабочих, курил с ними трубку и делил глоток пива. Задумавшись, он рассказывал им о своих путешествиях, и они считали его добрым и словоохотливым лордом.
То были последние его беседы с людьми. Неожиданной словоохотливости был положен предел, когда окончилась постройка стены. Лорд Эльмор отныне не переступал за ее черту. Несколько слуг, конюх, повар и грум составляли теперь все население его обнесенных неприступной оградой владений. Огюст управлял домом; никто больше не надзирал ни за преданным запустению парком, ни за предоставленной одичанию землей.
Лорд Эльмор погрузился со страстью в чтение книг старинной библиотеки. Содержание ее показалось ему вскоре недостаточным. По его приказанию поступали в Воберн новые и новые связки томов. Шкапы переполнились, книги не умещались более в стенах прежнего зала и распространились по смежным комнатам, громоздясь в беспорядке по столам и по полу, Лорд Эльмор поглощал их с необыкновенной, лихорадочной быстротой. Далеко за полночь светился его огонь, единственный среди темных каменных масс аббатства. Пораженный какой-нибудь мыслью, он выпрямлялся и вскакивал. Одна рука хватала свечу в подсвечнике, другая придерживала полы халата. Шаркая туфлями, Эльмор спускался по ступеням в анфилады зал, заваленных книгами. Он рыскал, переходя от одной груды к другой, отпирал шкапы, взбирался по приставным лестницам. Дрожало пламя свечи, поставленной на коже фолианта, рука безостановочно перевертывала страницы, ноготь глубоко подчеркивал иную строку. Смертельный холод проникал в сердце лорда Эльмора, и мучительный пот выступал на его лбу. Отбросив в сторону книгу, он долго прислушивался, подслушивая легкий бег мышей и неназываемые звуки ночи.
Утром, вдыхая свежесть, скакал он в сопровождении грума по одичавшим полям поместья. Несмотря на свой возраст, на дни и ночи, проводимые теперь в пыли книг, он ощущал себя сильным и смелым. Воберн никогда не видал в своих стенах доктора. Владелец его легко брал барьер, направляя уверенной рукой любимую кобылу Джессику. Лисицы, размножившиеся в пределах ограды, манили его к неистовым скачкам. Преследуя их, пускал он лошадь во весь карьер, ежеминутно рискуя сломать себе шею, оглядываясь на далеко отстававшего грума.
Внезапно, как все в его жизни, явилась к нему страсть собирательства. Случайно забрел он в галерею картин и статуй и рассеянным взглядом обвел ее стены. На другой же день приказания его полетели во все концы света. Лорд Эльмор не жалел денег; послушные убеждениям его золота, корабельщики безжалостно отламывали фронтоны на островах Греции и погонщики мулов перевозили шедевры, алчно сорванные с алтарей испанского монастыря. Старьевщики Лондона и Парижа слали ему самые редкостные и самые дорогие вещи. Вобернское аббатство превзошло вскоре все сокровищницы королей и банкиров, и слава его была тем более велика, что собрание лорда Эльмора не было доступно ни одному из смертных. Вежливым отказом или презрительным молчанием отвечал он на все обращенные к нему просьбы. Немалое число слишком настойчивых посетителей должно было возвратиться вспять, повеся нос, от самых ворот знаменитой ограды. Один журналист и художественный критик, попытавшийся тайком перелезть через нее, получил в зад целый заряд дроби в наказание за свою дерзость.
