– Нет, я хочу быть телегой: мне на земле лучше, чем на воде.
Теперь и Рамондо, поддавшись самовнушению, покачивается вместе с хозяином.
– Если ты не страдаешь морской болезнью, – продолжает Никомед, закрывая глаза, – можешь крепко спать, убаюканный волнами. А если у тебя морская болезнь, тогда попробуй зажмуриться и выдвинуть подбородок вперед…
Словно загипнотизированный словами Никомеда, Рамондо, смежив веки, выставляет подбородок. Потом несколько раз с трудом сглатывает слюну.
– Я еще никогда в жизни не плавал на корабле, господин…
– Тогда тебя обязательно должно укачать. Чувствуешь, какая болтанка? – Торс Никомеда словно по воле волн начинает покачиваться сильнее. – Ветер, наверно, поднялся.
Рамондо тоже сильнее мотает головой, всерьез включившись в игру, навязанную ему хозяином. Внезапно он зажимает рот рукой и вскакивает.
– Мне плохо, господин… Мой желудок…
Не окончив фразы, Рамондо выбегает из-под навеса. Никомед со вздохом констатирует:
– Это вполне естественно для человека, не привыкшего к морю. Через пару минут Рамондо возвращается.
– Мне не нравится море, господин, – говорит он с напряженной улыбкой, – совсем не нравится.
Никомед растягивается на соломе.
– Теперь нужно отдохнуть. Не поспать ли нам?
Рамондо тоже ложится. Голова Никомеда все еще слегка подрагивает.
– Путешествовать по морю всегда лучше во сне: времени не теряешь. Завтра утром мы прибудем в Дураццо.
Рамондо ухмыляется и бормочет:
– Еще одно слово. Теперь я знаю, хозяин, что никакой это не город…
Когда Рамондо закрывает глаза, рядом уже раздаются звуки, похожие на вздохи кузнечных мехов. Это храпит Никомед.
Сотый день путешествия. Рамондо решает вернуться в замок
Никомед шагает по каменистой земле, шагает медленно, но твердо, старательно придерживаясь утрамбованной за все это время тропки, а вернее, уже довольно широкой дорожки, вьющейся среди пожухлой травы и сухих колючих кустов.
Рамондо же, судя по его виду, совсем скис – и от физической усталости, и от глубокой депрессии. Он то и дело спотыкается о камни, трет глаза кулаками, словно у него ослабело зрение; время от времени его пошатывает, и он взмахивает руками, пытаясь восстановить равновесие. Мул, предоставленный самому себе, бредет за путниками.
Вдруг Рамондо ни с того ни с сего усаживается на большой камень и хватается за голову.
– Все, господин. Больше не могу. Мне плохо.
Никомед трясет его за плечо и заставляет встать.
– Если крестоносец жалуется, то делает это стоя, а не сидя!
Рамондо разражается истерическим смехом:
– Крестоносец! Да что вы такое говорите, господин! Мы уже три месяца крутимся возле замка, тысячу кругов сделали, а зачем? Нет, я больше не могу, господин. Не могу, и все. И еще я боюсь, что Бог меня за это накажет. Бог не может простить такой насмешки, он накажет нас, как наказывает всех богохульников.
Никомед берет Рамондо за руку и тянет за собой.
– Ты просто устал… За короткий срок мы пересекли солнечные равнины Битинии и теперь поднимаемся на холмы Никеи.
Рамондо недоуменно оглядывается по сторонам.
– Это святотатство, и Бог нас накажет. Никакой Битинии здесь нет, и холмов Никеи тоже… – Воздев очи к небу, он кричит, и в его голосе мы слышим отчаяние: – Господь Бог видит нас… Он все видит!
Никомед. наморщив лоб, задумывается, словно его посетила новая идея. Он внимательно смотрит на слугу.
. – Помнишь, ты как-то спросил, бывает ли на свете что-нибудь меньшее, чем ничего? Так вот, теперь я могу ответить тебе. Это нечто, меньшее, чем ничего, и есть Бог. Ибо Бог – это ничего в абсолюте, пустота. А внутри этой пустоты находимся мы, то есть ничто… Мы – ничто внутри того, что еще меньше, чем ничто, то есть внутри Бога.
Рамондо ошарашенно смотрит на хозяина, потом внезапно срывается с места и с разбега бодает дерево. На рассеченном лбу выступает кровь, но Рамондо вновь и вновь бьется головой о ствол, словно он и впрямь лишился рассудка, и при этом твердит:
– Хочу умереть! Хочу умереть!
Никомед подбегает к слуге и оттаскивает его от дерева.
Рамондо с окровавленным лбом опускается на колени перед хозяином и, молитвенно сложив руки, просит:
