— Вон идет Плотник, — кричали они, — покажи нам, как ты треснул немца, покажи палкой!
Слухи о контрабандисте и преступнике Аскиле Эрикссоне испарились как роса на солнце; когда дедушка шел по Бергену, к нему были обращены дружелюбные взгляды, он видел восхищенные улыбки, повсюду его встречали с уважением и пожимали руку — он был сыном своего народа и освободителем. «Добрый день, господин», «Добро пожаловать, господин», — раздавалось со всех сторон. И вскоре мирная делегация из трех участников теперь уже свободно патрулирующих местность сил гражданской обороны постучала в дверь домика на Скансене, чтобы вручить моему ошеломленному дедушке повязку Движения сопротивления Норвегии в знак признания его патриотических настроений и бескорыстной отваги.
Летом в животе у Бьорк зашевелились два больших уха. Два отвислых уха, хлопавших как крылья, от чего внутри Бьорк все урчало, и, наконец, откладывать уже больше было нельзя — над Бергеном и окрестностями зазвенели церковные колокола. Круглую Башку сделали шафером Аскиля, а Эйлиф, приехавший из самого Бёркершё, повел Бьорк к алтарю, заговорщически подмигивая старому другу и собутыльнику, который теперь уже набрал в весе достаточно, чтобы прилично выглядеть на свадебных фотографиях.
Услышав колокола, папа Торстен встал с кровати и вышел из дома, после чего упал посреди дороги, где его и подобрала шумная свадебная процессия. Забыв про прошлые обиды, новобрачный сам отнес его в постель. Теперь он не держал на Торстена зла. Бьорк улыбалась своему нареченному, согреваясь теплом его душевного величия, и свадебная процессия отправилась дальше на Скансен, и все пели и танцевали, и Германия была где-то далеко, далеко от них…
Собственно говоря, очень даже неплохое начало новой жизни, если бы только не превращенный в пыль Свиное Рыло и не полный ужаса Герман Хемнинг, которые каждую ночь в течение многих лет вместе со сворой воющих собак-ищеек продолжали будить Аскиля в половине четвертого, превратив тем самым дедушку в безнадежного «жаворонка». «Ну, давайте же», — кричал роттенфюрер Майер, — «los Ihr Schweinhunde», — кричал рядовой, и Аскиль вскакивал с постели, потом завтракал в темноте, а Бьорк в спальне сетовала: «Ложись в кровать, Аскиль! — кричала она. — Иди сюда, или ты мне не муж?» — потому что, конечно же, есть границы человеческому терпению. Два года в концентрационном лагере, но все-таки…
Новая жизнь в старой уборной
Когда поезд останавливается в моем родном городе, уже наступает вечер, я сажусь на автобус и через десять минут застаю сестру у самого дома — она направляется к мусорному контейнеру.
— Лучше поздно, чем никогда, — говорит она улыбаясь.
Хотя я не видел ее несколько лет, она не особенно изменилась. В ней по-прежнему есть что-то от русалки. Она бросает мешок в контейнер и подходит, чтобы обнять меня. Мгновение мы стоим в темноте, прижавшись друг к другу, потом она тащит меня в гостиную, где на жердочке, нервно хлопая крыльями, сидит Кай. «Кто это?» — тараторит он. Вскоре прибегают двое детей Стинне — с протезом носа, из-за которого они громко ругаются.
— Ну хватит уже! — кричит Стинне. — Оставьте вы этот нос в покое и поздоровайтесь с дядей.
— Это ты боишься собачьих голов? — спрашивает старший, с любопытством поглядывая на меня.
— Боялся, — поправляет Стинне, смущенно улыбаясь, — он больше уже не боится собачьих голов, он уже взрослый, ведь правда?
Я не очень-то понимаю, что мне следует отвечать, но мне нравится множественное число: «собачьи головы» — воспринимается с чувством удивительного облегчения. Хотя на самом деле была лишь одна собачья голова, и в последнее время я все больше и больше о ней думаю.
— Можно посмотреть ваш нос? — спрашиваю я.
На мгновение у меня в руках оказывается мягкий пластмассовый нос, который так похож на настоящий, что становится даже жутко. «Он уже больше его не носит?» — спрашиваю я, подкидывая нос на ладони.
— Нет, — отвечает Стинне, — Йеспер слишком много курит. Видишь, как пожелтел нос.
Я кладу нос на столик. Йеспер все еще на работе, и, когда мы позднее пьем в гостиной вино, я замечаю одну из старых дедушкиных картин, которую повесили за дверью — чтобы она как можно меньше бросалась в глаза. Сердце у меня слегка сжимается, ведь это именно та картина, которая висела в нашем доме, когда мы были детьми. Папа тогда повесил ее, чтобы не ссориться с дедушкой, а вот теперь только она одна и осталась. На картине изображен человек в характерной для дедушки манере — подражание кубизму, который он изучал по репродукциям Пикассо, Жоржа Брака и Сезанна в конце сороковых. Больше всего ему нравились «Портрет Амбруаза Воллара», в котором он видел себя самого, «Скрипка», напоминавшая ему о том, как противно стреляет у него в левом ухе, и «Купальщицы с игрушечной лодкой», которая для него превратилась в безмятежный пейзаж с изображением шхуны «Катарина» в утреннем тумане. Он рассказал мне об этом незадолго до моего переезда в Амстердам. В то время я прибегал к ним всякую свободную минуту, чтобы попить с ними кофе и заодно прихватить какие-нибудь книги по искусству. Или, как дедушка, конечно же, обычно говорил: только за книгами.
