— Не. Соседи обсмеяли бы. В прошлом году у Хоничевых Кабысдох сам сдох, безо всякого этого ветаранара.
— Ве-те-ри-нар! — строго повторила Аленка.
— Ну… Я и говорю… — кивнул Алешка. Ненадолго задумался, наклонив голову набок.
— Вообще-то папка у меня добрый, ты не думай, — зашептал Алешка. — Даром, что дровами кидается. Ну, или выпьет когда, придирается.
Аленка оглядела уютную стайку.
— Я ему это… старого сена с чердака притащил. Чтоб мягше было. А сено осталось, еще когда папка коз держал. Я однажды вечером поссать побежал — а мимо стайки же. А тут луна. Гляжу — из стайки чертова морда глядит! Черная, рогатая, с бородой! Козел, значит. Высунулся, — и глядит!
Он поежился, шмыгнул, неумело приспосабливаясь, следом за Аленкой, поглаживать могучий лоб Джульки, покрытый вялой мокрой шерстью.
— В общем, до сортира я тогда не добежал, — честно добавил он.
— Да ладно тебе про козлов-то… — поморщилась Аленка.
Наклонилась к Джульке совсем низко, заглянула в слезящиеся глаза. Пес через силу попытался лизнуть ее в руку.
Аленка склонилась еще ниже. Алешка подумал — она его целует. Потом понял, — шепчет что-то. Он молчал, — боялся, что помешает.
Внезапно по огромному телу пробежала судорога. Пес вытянулся, задние лапы заскребли по соломе.
И вдруг затих.
— Помер! — ахнул Алешка. Открыл рот, и по лицу его, смешиваясь с соплями, побежали слезы.
Аленка еще раз погладила недвижимую голову пса. Деловито поднялась, оглядела собаку.
— Ты его не корми пока. Только воду на ночь оставь, — сказала строго.
— Чего? — слезы у Алешки мгновенно высохли.
А Аленка уже выходила из стайки в светлый снежный день веселой деловой походкой.
Алешка заторопился за ней.
— Чего ты сказала-то, а? Он же помер, а?
Аленка повернулась к нему.
— Он живой. Только поспать ему надо, одному побыть. Он сейчас там, в другой стране, где мертвые собаки.
Алешка раскрыл рот и глаза так широко, как не раскрывал никогда в жизни.
— Игде? — шепотом спросил он.
Аленка мельком взглянула на него, покачала головой.
— Не знаю. Но к утру Джулька обязательно вернется. Так что воду поставь, и папке накажи в стайку не заходить. Даже если услышит что-то.
— Ну да! Послушает он! Увидит — мертвый, и на помойку за переезд стащит…
— А ты ему скажи, чтоб не трогал. Скажи, пусть завтра стащит! Ты говорил, он у тебя добрый.
— Ага, добрый… Как поленом огреет…
— Папки должны быть добрыми, — наставительно сказала Аленка.
Они уже вышли за ворота и брели по переулку, горбатому от сугробов.
— Вот у меня папка — добрый.
Алешка опять удивился.
— Так у тебя же нет папки! Слышь? Мне мамка говорила!
— Папки у всех есть, — сердито отозвалась Аленка.
Алешка неуверенно согласился:
— Ну да, конечно… Только они потом иногда деются куда-то.
— «Деются»! — передразнила Аленка уже совсем сердито. — Мой папка никуда не делся. Он… он… Он на войне, понял?
— Понял! — радостно подтвердил Алешка, хотя ничего не понял: но простой и жуткий аргумент, что папка Аленки, оказывается, на войне, огрел его по голове, не хуже того самого полена. — А я-то всё думаю: и куда твой папка делся? Как летом тебя сюда привез, — так и с концом. Поминай, как звали.
— Ладно, — Аленка вздохнула. — Я домой пойду. Баба хватится — искать выйдет.
И пошла в своей продранной на локте фиолетовой курточке, которая уже стала ей короткой. Тонкие ножки осторожно и плавно переступали по белому снегу.
— Слышь! — крикнул Алешка. — А Джулька точно живой?
— Точно, — кивнула она на ходу.
Алешка замолчал и стоял, глядя ей вслед, забыв подтереть нос. Потом почесал затылок, сдвинув на лоб вязаную шапочку.
— Так вон что, — сказал самому себе. — Она, значит, ведьма, что ли?..
Постоял в раздумье, ничего не решил, но, осенённый многими новыми и важными мыслями, побежал домой.
