Петров закурил, глубоко затянулся и задумался.
— Вы умеете это делать лучше, чем я. У вас это от Бога, не гордитесь… Я со всею своей философией выглядел бы на эстраде жалким подражателем, если бы работал в одиночку и конкурировал с вами. Поэтому я пошел на сотрудничество.
— Зачем? — спросил я, чувствуя, что Петров не договаривает.
— Я надеялся, что мы станем единомышленниками. Я надеялся, — медленно продолжал Петров, — что наступит момент, когда мы сможем говорить о серьезных вещах. К сожалению, мне кажется, что вы к этому не склонны.
— Ошибаетесь, — на этот раз сказал я.
— Нет, Иосиф не ошибается, — возразила Яна. — Раньше ты работал интереснее. В тебя верили…
— Хорошо, — сказал я. — Что же вы предлагаете?
Петров осушил еще полстакана и встал из-за стола. Его качнуло.
— Вы читали Ш… Шопенгауэра? — спросил он.
— Нет, — сказал я.
— Шопенгауэр писал… На свете, кроме идиотов, почти никого нет.
Яна захохотала, запрокинув голову.
Короче говоря, Петров изложил нам свое философское кредо. Опуская несуразности и повторения, связанные с принятием водки, можно пересказать его следующим образом.
На свете, кроме идиотов, почти никого нет. Это был исходный тезис, почерпнутый Петровым, по его словам, у Шопенгауэра. Петров обратил внимание на слово «почти». Оно указывало на то, что на свете, кроме идиотов, изредка встречаются мыслящие люди. Что делать им в окружении идиотов? Какова должна быть линия поведения в идиотской среде? Чем, собственно, неидиоты отличаются от идиотов?
Эти вопросы задал нам Петров и ответил на них.
— Ощущением смерти, — сказал он, глядя на Яну налившимися кровью глазами. — Ощущением бренности и бессмысленности бытия… Этим они отличаются. Оптимизм присущ идиотам.
Я выжидающе молчал. Слушать Петрова было интересно.
Конечно, подавляющее большинство жизнерадостных идиотов не ощущало своего идиотизма. Более того, по словам Петрова, они склонны были считать идиотами тех, кто не разделяет их оптимизма. Поэтому бессмысленно перевоспитывать идиотов. Петров сказал, что единственная альтернатива состоит в том, чтобы отмежеваться от них. Следовало без устали заявлять о своей непринадлежности к идиотам. Само собой, не декларируя это, на что способны и некоторые идиоты, а отмежевываясь художественными средствами.
— Вы видели картину Брейгеля «Слепцы»? — спросил Петров.
— Нет, — сказал я.
— Откровенно говоря, стыдно…
— Этой картины нет в наших музеях, — тонко возразил я. — Я видел лишь репродукцию.
Приходилось отыгрываться таким жалким способом! Надо сказать, что я действительно изучил Брейгеля и Босха после того разговора в троллейбусе, когда меня пытались пристегнуть к этим именам.
Петров презрительно посмотрел на меня.
— Не прикидывайтесь дурачком, — сказал он. — Так вот. Этой картиной Питер Брейгель отделил себя от окружавших его идиотов. Вам понятно?.. Он их показал.
— А не включал ли он и себя в число слепцов?
— Нет, — жестко сказал Петров. — Он зряч. Картина — лучшее тому доказательство.
— Допустим, — сказал я.
— А вы слепой! У вас есть все возможности избежать идиотизма, а вы слепой, — сказал Петров.
Яна задумчиво доедала арбуз. Розоватый сок стекал у нее по щекам к подбородку.
Мы ехали из Семипалатинска в Крым. Лежа на жестком железнодорожном матраце, я думал над словами Петрова.
Он много чего наговорил нам в тот вечер. Вспоминал Заратустру. Предлагал идеи снов. Петров сказал, что на периферии можно не опасаться, экспериментировать смелее. Впрочем, тут же добавил, что все равно это называется «метать бисер перед свиньями».
Петров был уверен, что человек гадок и подл, одинок и жалок. Он ни для кого не делал исключения — даже для себя. Он гордился тем, что сознавал это. Осознание возвышало его над идиотами и давало право говорить все, что он думает о человечестве.
Человечество в чем-то провинилось перед Петровым.
Я вспомнил картину Брейгеля, о которой мы спорили с Петровым. Что же в ней — издевка или сострадание? Кем ощущал себя художник, когда писал эту картину? Жестоким наблюдателем или одним из слепцов, терпящих бедствие?
Если он — один из них, то который из шести?
