Зато как ловко я обставил свою болезнь! Я приказал спешно перевезти себя из лагеря в ближайший городок. В доме, где я расположился, кроме людей самых преданных, никого не было. Я велел затенить всю комнату тканями, намекая, что яркий свет мне режет глаза, как всегда бывает, когда у человека сильный жар, вокруг кровати курились благовония. Я пил воду и тут же с помощью пера, которым щекотал горло, вызывал рвоту — средство, что применяют обжоры на Востоке, чтобы отведать как можно более яств. Постоянная рвота, голодание и напиток Диодокла превратили меня почти что в больного. Меня трясло, голос срывался. В те дни, лежа в кровати в притворной горячке, я о многом передумал, я молил богов о чуде, о спасении доброго имени, которое сам втоптал в грязь. Я не мог отринуть болезнь и явиться к войскам — если не мой сын, то мое имя будет тут же погублено предъявлением проклятого письма. В те часы приходила мне на ум ужасная мысль: а ведь мой сын мог бы спасти меня и мое имя, лишив себя жизни там, в плену. И однажды я даже пожелал этого, зная, что Луций не из тех, кто готов отдать свою жизнь ради чести. Не раз я вспоминал несчастного Регула, который угодил в плен к карфагенянам, был отпущен в Рим, где должен был уговаривать Город сдаться в борьбе, а вместо этого призвал римлян сражаться. Вернулся, потому что дал слово вернуться, был посажен в клетку с гвоздями, где вскоре и умер. Как я завидовал ему! Если бы речь в те дни шла о моей жизни, — с какой бы радостью я выбрал клетку с острым железом, чтобы гвозди проткнули мое тело и я бы умер в муках от воспалившихся ран.
Когда через два дня Гней Домиций прибыл из лагеря узнать, как протекает моя болезнь и можно ли надеяться, что я встану во главе армии, я отвечал слабым голосом, чтобы он не подходил к моей кровати, чтобы страшная болезнь не захватила и его, и просил, чтобы он вел римлян в бой без меня, иначе Антиох ускользнет от нас и наши труды пропадут даром, ибо зима может стать еще злее[97]. Не нужно ничего выдумывать в тактике боя против Антиоха, весьма посредственного полководца. Пусть строят наши порядки обычным образом, как заведено издревле: легионы в центре, конница и союзники — наши крылья. Однако Домиций опасался, что Ганнибал, нашедший себе после изгнания приют при дворе сирийского царя, встанет во главе вражеской армии. Я постарался развеять его страхи и вселить уверенность, напомнил, что Антиох слишком честолюбив, чтобы позволить отнять у себя славу и поручить изгнаннику командование. В лучшем случае Ганнибал поможет ему советом. Но Антиох таков, что тут же отринет все советы и увлечется схваткой. Более всего я опасался, что Домиций решит подражать мне, не имея моего умения, что начнет устраивать ненужные маневры, потеряет контроль над битвой и будет разбит. Но он оказался человеком осмотрительным и не стал увлекаться погоней за дерзкой славой.
Я до сих пор не знаю, был ли я прав и так ли беспомощно выглядел при дворе Антиоха Ганнибал. В пользу моего суждения говорили те нелепые ошибки, что наделал Антиох в войне до той поры.
В большой битве[98] я не командовал нашей армией — эту роль взял на себя якобы мой брат Луций. На самом деле у армии было три командира: левый фланг возглавил Гней Домиций, Луций встал в центре и скорее изображал полководца, нежели был им. Правый фланг взял под командование Эвмен из Пергама. Сражение едва не закончилось катастрофой — сирийцам удалось опрокинуть целый легион, и наши ринулись бежать. Только действия префекта лагеря, что вывел всех оставшихсяв лагере в поле и приказал убивать бегущих, остановило панику. Эвмену удалось разбить противника на своем фланге, Домиций разгромил стоявшую в центре противника фалангу. Что делал мой брат Луций, я точно не знаю. Если бы Антиох не был так самоуверен и уступил бы командование своей армии Ганнибалу, что ошивался у него при дворе, наша армия была бы разгромлена — старый хитрец не спустил бы нам ошибок и сумел бы воспользоваться нашими промахами.
В прежние времена я зачастую преувеличивал заслуги Луция, чтобы выставить старшего брата достойным знаменитого имени Сципионов. Однако в то время, когда меня не было рядом, он подтверждал лишь то, что говорил о нем сенат: Луций не способен выигрывать битвы, он вообще ни на что не способен, и его назначения — лишь дань славе его отца и его брата.
