Павлищев вышел из троллейбуса, и тут же ему и лицо освежающе и прохладно брызнул летний ветерок.
По дороге в булочную он еше раз вспомнил глаза своего троллейбусного собеседника и вдруг столкнулся с ним лицом к лицу. Оказывается.
тот проехал остановку и теперь спешил к нему навстречу.
- Товарищ следователь. - возбужденно заговорил человек, - мне показалось, что вы меня узнали, когда про Украину спросили. Помните допрос в прокуратуре в Сорочинцах после войны?.. Кузнецов фамилия моя.
Тридцать пять лет почти с того времени минуло, а забыть вас не могу.
Глаза ваши запомнил, разговор ваш душевный и ... пистолет, что вы в ящик стола переложили...
И снова Павлищев перенесся мысленно в те далекие годы.
... Начался допрос. Сперва все шло просто. Имя, отчество, фамилия...
Стояла напряженная тишина. Слова гулко отдавались в пустом помещении. Павлищев вдруг почувствовал, как что-то недоброе мелькнуло п глазах Кузнечика, и переложил пистолет из кармана в ближайший ящик стола. Ведь в ту пору в прокуратуре не было ни души, да и городок спал...
- А ведь я вас и в самом деле хотел тогда... убить, - возбужденно говорил Кузнецов, - да остановился, ведь вы фронтовик, и отец у меня оттуда не пришел, а потом, когда сидел, все думал: как же так, все по одной дороге идут, а я по другой. А ведь пришли-то к одному, к старости. А как выпустили, на завод пошел, сперва не взяли, да сумел доказать, что тот я. которого они знали, там и остался - в тюрьме. А теперь другой. Потом поощряли, мастером стал. Теперь на пенсии, сижу вот дома и прежнюю жизнь вспоминаю. Сколько времени упустил. О нашей встрече не могу забыть. И знал, что вас встречу. Чуял, и все. А что Фроловым назвался - испугался, как вы воспримете. Отец воевал, а я сидел. И покоя мне нет, что внуки подрастают, спрашивают: "Деда, а ты был на войне?" Страшно это.
Павлищев слушал, слушал сбивчивую и неуместную, может быть, в уличной сутолоке речь Кузнецова и вдруг улыбнулся. И протянул ему руку.
Робко пожал ее Кузнецов.
А потом они расстались. И вечернее светило видело, как один из только что стоявших на улице пожил ых люде и, улыбаясь пошел прочь, и солнце напрягло все свои предзакатные силы и заставило его прикрыть глаза рукой, а потом достать носовой платок и прижать его к глазам, а второго оно настигло сквозь стеклянную витрину булочной, куда гот забежал купигь четверть "Паляницы" и половину "Бородинского".
Павлищев жив. Служит в прокуратуре. Кузнечик теперь - советник Генерального прокурора и постоянно ходатайствует о продлении Павлищеву срока "послепенсионного" пансиона... Оба старики!
АНАНКИНА ИЗ 4-й БРИГАДЫ
Евгений Михаилович никогда ни с кем ни о чем нс разговаривал. В нашем Малеевском мирке это был, пожалуй, единственный человек, голоса которого не слышал почти никто. Иногда, правда, находились смельчаки, рискующие вовлечь его в беседу, но они быстро выходили из игры. поскольку Евгений Михайлович чаще всего недослушивай! и полфразы, вставал и уходил. Кос кто из местных дам не в шутку принимался было обижаться на него, но из этого тоже ничего поначалу не получалось, поскольку мало кто знал его имя. А как же можно обижаться па неведомого человека.
- Кто этот необщительный мужчина, у которого такой тяжелый, гнетущий взгляд и кожаный пиджак? - спрашивали они милого молодого человека, - они видели, что он был уже дважды за сегодняшнее утро удостоен полутораминутной беседой с непостижимым им необщительным субъектом.
- Как это кто, - недоумевал молодой человек, и озорной взгляд его становился серьезен, - как это кто? Это же академик Миглал, Аркадии Бенедиктович.
И дамы, удовлетворенные таким ответом, уходили.
Но Евгении Михайлович ни Мигдалом, ни тем более академиком не был, а был он грустным, погруженным в свои размышления писателем.
которому совершенно чужды были мирские заботы, суета и недолговечность ее.
Он был тем не менее одним из столпов, на которых держался зыбкий Малеевский мир. Он был обрамлен ореолом пушистых седых прядей.
похожих на смеющуюся неистовость волос Медузы Горгоны. Однако это не были волосы мифического существа, как не были они и волосами рождающейся Венеры. Это были космы мудреца, и их обладатель, хотя и был импозантен, к несчастью многочисленного общества дам, не поддавался не только изучению внутреннему, но даже лицезреть его было почти что немыслимо, ибо распорядок его дня, как будто нарочно, не соответствовал распорядку дня других, пребывающих с ним на одном отрезке времени и пространства.
