Самый последний писк моды.
Он подошел к их столику, наговорил ей кучу комплиментов, а на Валю смотрел с откровенным восхищением. Она не спросила, что он делает в Нью-Йорке, а он, вот уж действительно дипломат, умудрился не спросить о Детке и об их жизни в Америке.
Потом, в тридцать седьмом, она узнала из газет, что он стал невозвращенцем, в тридцать девятом кто-то сказал, что он перебрался в Америку и служит в военной разведке, этот кто-то говорил о нем с ненавистью, особенно когда Бармин оказался в Управлении стратегической службы. Кто же это мог быть? Наверное, Луиза…
Надо будет спросить у нее, помнит ли она этого человека, слушает ли его мягкий баритон по «Голосу Америки»? С Луизой можно говорить обо всем, слишком многое их связывает. Но ведь она больше не выйдет из дома. Никогда. А Луиза после смерти Виталеньки превратилась в старуху, занята внуками, своими болезнями… Они и раньше встречались разве что случайно на чьих-то похоронах. Пожалуй, только они вдвоем остались от всего того немыслимого, как древние черепахи на берегу, навсегда отхлынувшего океана.
Они с Деткой, конечно, тайно слушали «Голос Америки» по «Спидоле», за которой специально ездили в Ригу, и всякий раз знакомый голос пробуждал в ней воспоминания, но странно — не об их с Барминым романе в прекрасной и гнусной Москве двадцатых, а о детстве, о Сарапуле, о землянике, от которой клонило в сон, так она была душиста и пропитана солнцем.
Была еще одна встреча, о которой не знал никто.
На углу Шестой авеню и Сорок первой был кинотеатр, в котором крутили советские фильмы. Стоял чудный прозрачный октябрь, кажется, сорок четвертого, они с Кристой пошли смотреть «Радугу». Детка в те времена из дома уже почти не выходил, разве что в Центральный парк за материалом и на собрания своего «Братства».
Зал набит битком, но ерунда полная: предательница Пуся с педикюром, накрашенные ногти на ногах конечно же свидетельствовали о моральном разложении; ее сестра — звероподобная партизанка, — в общем, абсолютная агитка, но почему-то сжималось сердце даже от павильонных пейзажей родины. Под конец слезы катились неостановимо, она кривилась, смеясь над собой, и плакала. Криста поглядывала искоса с удивлением.
Когда выходили в проход после сеанса, лицом к лицу столкнулась с Барминым. Взглянул как на стену. Но в толчее кто-то взял ее за локоть и знакомый голос прошептал прямо в ухо: «Ваша „Шанель“ пахнет шинелью… НКВД». Ухнуло вниз сердце, и несколько дней была сама не своя, но… то ли пошутить ему хотелось, напугать ее, то ли пощадил — в общем, беда пришла, кажется, не от него.
В гнусном дворе, заваленном тарой, начали разгружать рыбу. Грузчики, матерясь, швыряли ящики вниз, в тускло освещенные недра подвала. А когда они приехали, здесь был маленький сад и Детка кормил в нем птиц. В этой стране ничего не становится лучше, все только хуже. Даже бульвар. Когда-то он был тенистым и оживленным. В двадцатые здесь собирались забавные личности: графологи, музыканты, букинисты, моментальные художники. Появлялся даже цыган с медведем. Был живописный старик, игравший на цитре. Детка, конечно, тоже просил поиграть. Старик разрешал, он Детку уважал, они подолгу беседовали, пока она ходила здесь же неподалеку, на Тверской, восемь, чинить щипцы для завивки в мастерскую Ивана Острого — забавнейшего типа.
Господи, какая странная вещь — память, она сохранила имя этого забытого всеми мастерового. Тогда она была быстрой и легкой, иногда успевала добежать до Филипповской булочной и под кариатидами, изваянными Деткой, съесть пирожное.
Теперь она больше не выйдет на улицу. Все. Хватит. Набегалась. Скажу, что не работают ноги.
Я могу только летать… Ничего не жаль… черт с ней, с шубой… жизнь истекает. Сил осталось только на воспоминания и на то, чтобы перечитать письма Генриха… ничего не жаль… только деревьев. Я их помню, все деревья моей жизни: и ту шелковицу в Сарапуле, и орех во дворе коттеджа номер шесть в графстве Франклин, и тополь на Тверском, он был моим последним другом. Каждое утро я здоровалась с ним и каждый вечер прощалась. Напротив дома Ермоловой. Чем-то этот дом напоминал другой — на Саперной… Там, там все и начиналось… с девочки… она одна сохраняла самообладание, накрывала чай, приносила постельное белье, восьмилетняя крепенькая девочка с черными, чуть косо поставленными глазками. Лизанька Кивезеттер. Почему Кивезеттер? Разве она была настоящей Кивезеттер? Конечно, настоящей, ведь ее отец был братом Иоахиму — высокому, вальяжному, ироничному, неотразимому Иоахиму по прозвищу Лорд.
