Она вспомнила насмешливый рассказ Ореста о подростке. В её памяти ожила его мимика, жесты, голос, интонация: «Вон, глянь на этого подростка с куском хлеба…»
Мальчик в шортах, с первыми признаками мужественности на верхней губе и двумя вихрами на голове, прислонившись к борту, подкидывая хлеб в воздух. Прожорливые чайки, теряя благородство, выхватывали корм из клювов друг у друга. Увлечённый вчерашней игрой, Орест прозвал его Фелипом. Однажды, кажется, в прошлом году, он видел его на городском пляже, когда тот купался, ныряя с пирса. Среди подростков, резвившихся на пирсе и в воде, он был самым шумным и выделялся развитостью. На нём были светло — зеленые трусики треугольником, из‑под которых торчала во все стороны густая поросль темных волос, вьющихся до пупка и по ногам. Содержимое трусиков нагло выпирало наружу, просвечивая сквозь мокрую ткань. «Будто запихал в них черного котёнка». Орест кинул ему канат и помог выбраться из воды. Паренёк, упираясь ногами в бетонный пирс, перебирал канат руками. Его товарищи резвились, бравируя умением круто выругаться, сталкивали друг друга в море. Они даже не дразнили его, а хвастались наперебой: «У него самый большой хер в классе!» От этого хвастовства подросток смущался, и смущение его передавалось Оресту.
Он узнал этого ушастого паренька, однако тот, кажется, не припоминал Ореста, хотя несколько раз оборачивался в его сторону. Встречный ветер прилепил его футболку к телу, выделяя развитые плечи и грудь. Орест, делившийся с Марго своими замечаниями об этом подростке, предположил, что он, вероятно, занимается греблей. Марго кивнула.
Морские волны переливались чешуйками солнечных бликов. Ветер дул им в загривки, словно игривым щенятам. Марго завела кинокамеру и начала снимать удаляющийся город, пенную борозду за катером, над которой кружились чайки. В кадр попало лицо Ореста, он смотрел не в камеру, а как бы сквозь неё. За его спиной, словно тень его мыслей, прислонился к борту, согнув ногу в колене, этот паренёк, оборачивающийся на голос:
— Феликс, послушай, кончай хлеб травить!
Орест с удивлением обернулся. Он почти угадал имя этого парня, правда, ему послышалось «Феникс, ослиные уши». Кто‑то вновь повторил:
— Проходим Ослиные Уши!
Это были две большие скалы, торчащие из воды, как уши, потому так и названные. Феликс отошёл от борта катера и, покачиваясь, двинулся к группе ребят в военных кепках, сидящих на рюкзаках. Они курили, смеялись. Один паренёк размахивал уздечкой.
— Будешь яблоко? — спросила Марго.
— Буду!
Они грызли одно на двоих яблоко, уставившись на море. По левому борту проходили острова, окутанные туманом.
— Ты знаешь, на одном из этих островов в восьмом веке стояла одна из пяти столиц бохайского царства, три столетия просуществовало царство, от высокой культуры ничего не осталось. Был такой Тайтэй, поэт, ученый… кое — какие стихи должны были бы сохраниться в Японии, ведь он участвовал в поэтических турнирах, — рассказывала Марго.
— Хоть имя сохранилось… — сказал Орест, слушая вполуха.
— Если ты решишь уйти от меня, скажи, хорошо? — вдруг сказала Марго.
— Разумеется, — ответил Орест, надкусив яблоко. Он даже не обратил внимания на неожиданную смену темы разговора.
Марго заранее готовила себя к неизбежному расставанию, сознательно выстраивала дистанцию. Пока на него никто не покушался, она тяготилась его присутствием; но стоило появиться сопернице, как в ней вспыхивала ревность.
Дни, проведённые на острове, были наполнены счастьем. Это пугало. Нельзя быть такой счастливой! Лучше иметь крохи радости. Марго не хотела подбирать их с чужого стола, всем сердцем она стремилась к полноте, избыточности, когда каждая деталь или пустяк наполняются невыразимым предчувствием, — вот почему, наверное, она сохраняла в своей шкатулке все эти бессмысленные вещицы.
— Смотри, рыба купается, выныривает из волн! — завопил Орест, как ребёнок, и вытянул руку.
— Какая красивая рука, узкая, длинные пальцы!
Это мальчишество, эта непосредственность, этот жест отчётливо нарисовались в её памяти. Она хотела присвоить один только его жест, упрятать его в свою заветную шкатулку и вынимать время от времени. Кинокамера помогала ей коллекционировать немало таких жестов. Как называется это — безумие, любовь, счастье?
