Думая так, он не отрывал глаз от бинокля, не торопясь, внимательно, придирчиво оглядывал бугорки, кустики, заросли бурьяна в нейтральной полосе, где могли быть ОП вражеских снайперов.
Из немецкой траншеи выстрелили. Волжину показалось — прямо в него. Но даже свиста пули не было слышно — немец стрельнул совсем в другую сторону.
«Стукнуть по этой бойнице? — подумал Волжин. — Или не стоит? Солдат мог выстрелить и сейчас же отойти от бойницы. Нет, стрелять так не годится. Сделать надо вот что».
Он нацелил винтовку на бойницу, в которой видел вспышку выстрела, думая: «Если он еще выстрелит, я стукну его прежде, чем он укроется за стенку или нырнет вниз».
Но солдат больше не стрелял.
«До чего же умные они стали!» — с досадой подумал Волжин, прождав напрасно минут сорок. Словно бы дразня его, выстрелили из другой бойницы. Потом — из третьей.
«Нет, с бойницами ничего не выйдет, — решил он. — Буду лучше следить за нейтральной полосой. Тут могут быть всякие сюрпризы».
Но нейтральная полоса соблюдала… нейтралитет: природе никакого дела не было ни до той, ни до другой стороны — ни до Волжина, ни до его врагов. Кусты простирали ветки к солнцу, разрослись лопухи в старых прошлогодних воронках, а свежие черные воронки завоевывала какая-то изумрудная травка. Бугорки желтели от одуванчиков и лютиков. Поле зрения бинокля то и дело пересекали силуэты порхающих бабочек. А одна нарядная крапивница преспокойно уселась на дуло его винтовки и сидела там, будто это какой-нибудь безобидный сучок или стебелек.
«Вот как я замаскировался, — удовлетворенно думал Волжин, — бабочки чуть не на нос садятся! Немцу меня ни за что не увидеть».
Но все же дело было не в том. Невидимость была не самоцель, а только средство для решения боевой задачи. А враги, которых он должен был уничтожать, прятались, очевидно, не хуже его.
До полудня Волжин не видел ничего интересного. Он уже подумывал, что так вот и просидит без толку целый день. Досадно, а ничего не поделаешь! Он уже готов был примириться с этой мыслью, но вдруг на одном из бугорков, метрах в двухстах от него, что-то сверкнуло в траве. Сердце у Волжина дрогнуло, сильно забилось: «Блеск стекол! Немец смотрит в бинокль».
Раздумывать было некогда: блеск мог исчезнуть и больше не появиться, один раз немец не остерегся, — тут его и бей! Волжин поймал солнечного зайчика на пенек прицела и, затаив дыхание, тихонько нажал спусковой крючок с торжествующей мыслью: «Попался, гад!»
Выстрелив, он продолжал смотреть в трубку прицела, и его неприятно поразило, что блеск не исчез. Неужели промах? Не раздумывая, он выстрелил еще раз — прямо в этот блеск, который играл на пеньке его прицела. «Голову даю на отсечение, что не промахнулся!» — подумал он и… едва успел пригнуть голову, которую давал на отсечение: по брустверу его окопчика резанули пули. Еще и еще…
С двух сторон по ОП Волжина били немецкие пулеметы. Он сжался в своем окопе, пули рвали землю прямо перед его головой, свирепо свистели над ним. Каждый миг он ожидал смерти. И не так страшно было умирать, как обидно: ведь он не совершил никакого подвига, даже снайперского счета не открыл!..
Вдруг все стихло, как оборвалось.
«Не попали!» — от этой мысли в его душе все запело. Но радость сейчас же погасла: «Все-таки я у них на прицеле. Чуть шевельнусь-опять ударят».
Лежать недвижно, как труп, притворяться трупом — только в этом было теперь спасение. И он лежал, как труп.
За воронкой Волжина наблюдали с батальонного НП. Там сразу же заметили, что он попал в беду. Когда вражеские пулеметы вторично открыли по нему огонь (очевидно, гитлеровцы все-таки подозревали, что он жив), по ним ударила полковая пушка. Пулеметы замолчали.
И все же Волжин не мог пошевелиться.
Руки и ноги затекли, онемели. Правую голень что-то покалывало. В левом плече появилась странная ноющая боль, и оттуда расплывалась по коже какая-то теплая сырость. Нахальные мухи лезли в рот, в глаза и очень больно кусались. Никогда не думал он, что обыкновенные мухи могут так кусаться! Но хуже всего было не это. Хуже всего была мысль, что он попался на вражескую удочку. В этот час не могли блестеть стекла оптики: солнце светило не в ту сторону, оно стояло сбоку. Значит, гитлеровцы имитировали блеск стекол — зеркальцем или какой-нибудь жестянкой. Припоминая характер блеска, Волжин все более склонялся к мысли, что стрелял он по консервной баночке. Конечно, в тот момент нельзя было как следует подумать, приглядеться — он боялся упустить блеск… но все-таки думать надо было, думать! Нельзя быть дураком!
