— Это не опасно? — со слезами на глазах дрожащим голосом спросила она, когда мы уходили.
— Страшного ничего нет. Только вам следует выполнять наши предписания, — заверил я девушку. И это были не только утешительные слова. Повторяю, несмотря на кажущуюся тяжесть ее состояния, мы не нашли в то время видимых причин, которые заставили бы нас беспокоиться за ее здоровье.
Пантелеймон Соломонович недоверчиво отнесся к этим нашим высказываниям, и, кажется, мы его разочаровали. Будучи достаточно осведомленным об успехах Константинова, он даже помрачнел, когда тот рекомендовал Элеоноре не постельный режим, а чистый воздух, выезды в лес; не лекарства, микстуры или таблетки, а крепкий чай и кофе. По-видимому, он считал, что мы просто отмахнулись от его дочери. Единственное, что его успокоило, это наше обещание по очереди через день навещать их. В случае ухудшения состояния здоровья девушки мы просили сообщить об этом немедленно.
Прошло два дня. Мы по-прежнему отдыхали. По тому, что Кацман не приехал на базу отдыха и не позвонил нам по телефону, мы заключили, что здоровье девушки не ухудшается. В то же время какое-то чувство неопределенности, безвестности не проходило. Вот почему я с нетерпением ждал Антона Алексеевича, который отправился навестить больную.
— Все благополучно, ей становится лучше, — сообщил он мне. По хмурому лицу своего помощника и лаконичному ответу можно было предположить, что он остался недоволен своей поездкой. Константинова можно было понять: в дни отпуска ехать по неблагоустроенным дорогам в некомфортабельном автобусе пожилому человеку вряд ли приятно. Однако об истинной причине плохого настроения Антона Алексеевича я узнал значительно позже. Пока же меня не оставлял в покое вопрос: если больной стало лучше, почему же таким хмурым и неудовлетворенным возвратился Константинов? Сам он не начинал разговора о нашей подопечной.
Через два дня, как мы и договорились, первым утренним автобусом я выехал в Караси. На остановке в деревне я быстро вышел и ускоренным шагом направился в сторону знакомого мне дома. Трудно понять почему, но чем ближе я подходил к нему, тем тревожнее чувствовал себя.
С Пантелеймоном Соломоновичем мы встретились как со старым другом. По его повеселевшему виду можно было понять, что дочери его значительно лучше. Элеонору я увидел в саду дремлющей в гамаке, растянутом между двумя деревьями. Медленно раскачиваясь, она, как мне показалось, что-то тихо напевала. Веки ее, как и раньше, были прикрыты, но на щеках появился легкий румянец. Не успел я осведомиться о здоровье больной, как отец позвал закусить «чем бог послал». Собрались мы на большой веранде. Когда прошли первые минуты, расспросы о здоровье, я почувствовал запах земляники. И если в первый приезд мне показалось, что он исходил от мыла, то теперь как будто каждый цветок издавал его. Я даже спросил, не сушат ли они эти ягоды. «Что вы, Дмитрий Константинович, — заметил Кацман, — ведь земляника уже отошла, каждая ягода имеет свой сезон».
Честно говоря, я не люблю землянику, и если в первое свое посещение как-то не обратил внимания на ее запах, то теперь мне казалось, что он душит меня. Заметил я и другое: с подоконников исчезли горшки с цветами. Теперь они в беспорядке стояли в беседке сада.
— Это все ваш приятель, — раздраженным тоном заметил Пантелеймон Соломонович, увидев мой недоуменный взгляд, направленный на беседку.
Я предложил Элеоноре прогуляться по берегу озера. Она охотно согласилась. Только по дороге мне стала понятна опрометчивость моего поступка. Будучи очень слабой, девушка после первых же двухсот-трехсот метров повисла на моей руке и с большим трудом, еле передвигая ноги, дошла до берега. Я понял, что дальше идти не стоит, и мы расположились на зеленом бугорке, который с трех сторон омывался водой.
Не помню точно, о чем мы говорили с девушкой, но постепенно разговор коснулся ее здоровья, и она попросила меня: «Извинитесь перед Антоном Алексеевичем за папу. Он поступил нехорошо».
— В чем дело? — спросил я ее.
И она рассказала мне то, о чем предпочел умолчать Константинов после возвращения из Карасей. Оказывается, он приехал туда, когда самого Кацмана не было дома.
