Они были знакомы с молодым арестантом и тотчас узнали друг друга. Но двигались молча, делая вид, что не знакомы, по инстинктивному, никем не преподаваемому правилу здешних мест, Заичневский шел, арестант сидел, свесив тяжелые рыжие сапоги. Наконец он не выдержал, спросил по-французски:
— Так это вы говорили речь на паперти французской церкви?
Заичневский улыбнулся:
— А не вы ли кинули мне дурака?
— Я назвал вас лайдак…
— Да-да… Помнится… Ну и как вы меня находите теперь? По-прежнему ли вы полагаете, что император и самодержец всеросеийский, царь польский, великий князь финляндский и ваш покорный слуга — одно и то же лицо?
Слово «самодержец» Петр Заичневский сказал по-русски, не найдя французского равнозначного слова.
Арестант отвернулся:
— Я считал ваше нелепое выступление неуместным, неумным и провокационным.
— Это вы писали ответ на мою речь?
— Да. Но не я один.
— Разумеется.
…Это было ранней весною шестьдесят первого года. Или в марте? Во всяком случае, в дни оглашения царского манифеста о воле. Тогда все было связано с этими днями.
Во французской католической церкви на Малой Лубянке, в Милютевском, шла обедня. Собрались польские студенты Московского университета. Заичневский ждал конца мессы, не входя в храм. Когда же месса кончилась, он вдруг поднял руку, находясь на крыльце. Он стал говорить о смерти Кавеньяка, обращаясь сразу ко всем, но выискивая кого-нибудь одного, чтобы встретиться взглядом, найдя поддержку. Но кто-то насмешливо перебил: «Какого Кавеньяка? Годефруа или Эжена?» Вопрос бил как хлыст по лицу. Петр Заичневский собирался говорить о братстве студентов всех наций, а тот, кто спрашивал, будто угадал. Вопрос вызвал смех язвительный, обидный. Кавеньяки были братья. Но Годефруа был революционер, а Луи-Эжен — палач революции. Впрочем, Петра Заичневского нельзя было сбить. Он громко, твердо говорил о славном Годефруа, на могиле которого все партии примирились и подали друг другу руки, сплотившись перед общим врагом.
— Мы должны подать друг другу руки! — звал Заичневский тех, кто не желал его слушать. Они посмеивались, а он внушал им, что враг один и знамя должно быть одно! — Подадим же друг другу руки!
Но рук ему не протянули. Насмешливый молодой человек, спросивший про Кавеньяков, сказал презрительно, через губу: «Лайдак».
Заичневский остался один. Однако ответ на его речь, называемую уже выходкой, явился в виде письма:
«Враг у нас общий… Но для вас он родной — он вырос и укоренился на вашей же почве. Он подавил, правда, вашу свободу, но доставил вам внешнее величие… Для нас он чужд совершенно и отнял у нас все…»
Нет, социальное объединение, к которому звал Заичнeвский, не принималось:
«Время социализма для нас еще не настало, так как ни у вас, ни у нас нет пролетариата, который бы представлял разумную основу и оправдание его существования. По нашему мнению, социализм для вас роскошь, чуть не излишняя, а для нас просто непозволительная».
Для нас, для вас… Для нас, для вас… Хоть ответили, и на том спасибо. Следовательно, думают, мыслят…
И вот он здесь — красивый, мужественный молодой человек, язвительный и, может быть, даже высокомерный. Для нас, для вас… Каторга здесь общая и для нас и для вас, не подавший руки товарищ!
— Николай Николаевич, — сказал полицмейстер, — я в должности… Я ведь не к нему, прошу понять. А ведь я к тому, что чуждо… Чуждо-с! Нельзя-с!
— Да почему же? — внушал Чемесов. — Ну привез товарища, ну доставил узникам радости — много ли ее тут?
— Николай Николаевич! Зла ведь у меня нет на него, святой истинный крест! Он нашкодит, я осерчаю, по должности, потом подумаю: молодец! (Вдруг — тихо, почти шепотом.) Стеньку Разина четвертовали! А ведь — молодец!
— Господь с вами! — отмахнулся Чемесов. — За что его четвертовать?
— Не дай бог! Я к примеру… Я к тому, что — молодец!
— Ну! — обрадовался Чемесов. Соловаров вздохнул:
— В том-то и суть… Нельзя, чтобы — молодец! Чуждо! Я в должности. Я — государев слуга. Не просите. Я ведь — не со зла. Долг мой — доложить по начальству. А дальше — бог милостив…
«3-е отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии.
