– Ведомо ли тебе, как я неустанно тружусь, чтобы сохранить казачество от царской службы и погибели? – продолжал гетман. – Ведомо ли тебе, что только моим старанием возвращены из Польши полки Апостола и Горленко?
Мазепа опять остановился, вытащил из стола груду бумаг, протянул Андрию:
– Вот, читай… Каждый месяц одно и то же… Давай лошадей, давай хлеб, давай деньги, давай людей… Царь Петр уже давно замышляет посадить на Украине своих воевод, истребить все вольности наши, а казаков сделать солдатами. Спроси полковников, они тебе скажут, каково всех нас жалует его величество. Вот кто истинный тиран бедной отчизны нашей! – воскликнул Мазепа. – Ты говоришь, что я жалую панство и закабалил селян? Боже милосердный, если бы ты знал правду! Да ведомо ли тебе, что я денно и нощно вижу час, когда могу снять кабалу, введенную не мной, а царскими указами?.. Ведомо ли тебе, что только моими тяжкими трудами разрушен замысел царя отдать Киев и Правобережную Украину панам?.. Вот читай, читай, глупый… И я… я жалую панство! Боже мой милосердный!
Гетман качнул головой, опять прослезился. Андрий не выдержал. Вскочил, подбежал к дяде, припал к его руке горячими губами:
– Прости… Прости, дядя… Я верю… Я буду служить тебе.
Мазепа прижал племянника к груди, ласково погладил мягкие русые волосы.
– Я не открыл тебе всего, Андрий, – тихо, почти шепотом, произнес он. – Я знаю, ты будешь служить нашему делу верно, и поэтому не хочу требовать от тебя присяги…
– О, клянусь! Клянусь, дядя! До последней капли крови я хочу защищать нашу вольность, – пылко воскликнул Войнаровский.
– Я получил верные известия, – продолжал гетман. – Король Карл скоро войдет сюда и признает нашу независимость. Мы не будем служить ни шведам, ни москалям, ни полякам… Но сейчас не время объявлять эту тайну… Надо убедить царя в нашей верности. Он требует опять пять тысяч казаков… Если б ты принял начальство, ты мог бы разумно уберечь казаков от погибели, а когда будет нужно, привести войско обратно…
– Ваши указы для меня закон, дядя… Отныне сабля Войнаровского принадлежит тебе…
Андрий ушел. Мазепа презрительно посмотрел ему вслед и плюнул:
– Вольность… Сабля Войнаровского… Вот дурень!
Мотря по-прежнему находилась за крепкими стенами монастыря. Гетман несколько раз посылал ей подарки и письма. Девушка, уверенная в нем, терпеливо ждала.
Кочубеиха, по-своему любившая Мотрю, скучала без нее. Она стала приветлива к попам и странникам, часто ходила в церковь, заказывала акафисты, молила бога, чтобы он образумил девку.
Но, приехав в монастырь проведать дочку, она убедилась, что молитвы ее до бога не дошли.
Мотря, жившая у тетки-игуменьи, встретила мать равнодушно.
– Ты что ж, век, что ли, в монастыре сидеть будешь? – спросила Кочубеиха.
– Нет, век сидеть не буду, – загадочно ответила Мотря.
– Вот и поедем-ка со мной, – предложила мать. – А то мне одной дома неуправно…
Мотря только головой покачала:
– Мне, мамо, здесь хорошо… Подожду..
– Да чего ждать-то? – вспылила Кочубеиха. – Жди не жди – гетманшей не будешь…
У Мотри зарделись щеки. Она бросила на мать недобрый взгляд и тихо, сдерживая себя, ответила:
– Я, мамо, буду не гетманшей…
– А кем? Невестой христовой, что ли?
– Может, и невестой… Что бог пошлет…
Кочубеиха поняла, что дочь продолжает любить старого гетмана и на что-то еще надеется. Но настаивать на своем не решилась. Уехала одна.
«Околдовал, проклятый, не иначе. Недаром люди говорят, что и мать его чаровницей была», – думала Любовь Федоровна.
Вспомнила она свой грех незамоленный, те далекие и сладкие ночи, когда сама, словно безумная, бегала в замок. Вспоминала, как долго и упорно боролась потом с собой… Стояло перед глазами ужасное сватовство и бегство Мотри… И лютая злоба против гетмана с новой силой наполнила ее душу…
– Господи, покарай его, – шептала она и чувствовала, что не будет ей покоя до тех пор, пока не обрушится карающая десница божия на голову ненавистного человека.
Все чаще видели теперь Любовь Федоровну в церкви, все реже слышали ее голос. Скупа она на слова стала. И с лица изменилась. Пожелтела, высохла.
