Кровать стучала почему-то очень долго, вдруг что-то грохнуло, будто спрыгнуло на пол, но сейчас же опять застучало, как прежде. Никаких человеческих сил не могло бы хватить на такое стучанье.
И тут я заметил: стук продолжается так же надежно, а возле стука кто-то расхаживает взад и вперед. Так значит, точно, человек в мятой шляпе зашел как раз туда. И значит, человека в шляпе догнали — вернее, именно сейчас догоняют.
Больше сегодня я заснуть не смогу.
Значит, это само уже. идет в нашу дверь, уже стучится, пока еще не он, не сам человек в мятой шляпе, а лишь догоняющий, сбившись со следа.
«Но будет, будет время, — с горечью думаю я в темноте, — когда войдет к нам сюда и эта самая шляпа. И вряд ли мы сможем ее не впустить.»
Тот дом, где сам я недавно стал жить, — такой же, как все остальные дома, во всех других городах. Он шумен, часто празднует, в будни и в праздник, часто ссорится, устает, работая кто где работает.
Что бы я ни рассказал вам про этот мой дом, все будет правда, но и все будет ложь. потому что всякая частная правда есть ложь.
Например, тетя Настя, встречаясь, говорит Ивановой:
— Сегодня все субботницы ринулись в баню, потому что будет интересный телевизор. Нам же, пятничным, нельзя и помыться.
А Иванова ей второй раз рассказывает, как кто-то вчера долго шел за ней по темной нашей улице, преследуя свою цель. И если послушать Иванову, то весь наш мир только того и желает, как бы догнать ее в темной улице и сделать что-то такое, чего она давно от него ожидает. А если послушать тетю Настю, то окажется, будто бы все желают лишь одного — сговориться и прийти вместе в баню в тот самый день, когда она, тетя Настя, привыкла мирно помыть свое тело.
Но стоит тихо посидеть на скамейке часок, и уже включаешься в мир детский, в мир старушечий, мир материн, мир небольших, выводимых на воздух собачек — тоже мир не настоящий, то есть настоящий, но частичный, в своей естественной чистоте, в своем сплошном материнстве, ибо вот появляется в этом мире мужчина, он идет с работы, в полотняных штанах, с пиджаком, подвешенным меж локтем и подмышкой, кто-то кричит ему папой, вызывая подходящую на это улыбку, которая тут же и стирается, постояв сколько может, и вот уже яростно шепчет о чем-то тои матери, что недавно было только мать, да и все, что-то такое меж них происходит, чего на эту площадку не пустят, зашепчут, унесут при себе — но что тоже есть, тоже мир, тоже часть.
Как-то Коля Федин задержался у Катьки Шаровой в дому. Один только раз они с ней пошутили и сразу придумали Васеньку. Назавтра стала Катька поправляться и поправляться. Все это видят, и решили на Ивана Тимофеева, то есть что она поправляется от него. Иван с ней на пару ездит в озеро уже третий год.
— Да нет, — сомневается кто-то. — Иван, он серьезный. Он не пошутит.
— Серьезный, верно, — соглашаются все. — Да ведь третий год вдвоем ездят в озеро. Там вдвоем что хошь можно выдумать, а не то что Васеньку.
Иван гулял до той поры с Зоей Тушиной, а тут она Ивана сейчас же отбросила. «Вы там в озере с Катькой Шарухой придумали Васеньку, а я ходи с тобой». «Зоя, — говорит Иван. — Да я же с Катькой не грешил, я серьезный.» Но Зоя Ивана берет под сомнение и к себе не приглашает. Тогда пошел Иван к Катьке и говорит:
— Ты что же меня позоришь? Я ведь с тобой не грешен. Ты же знаешь сама, от кого виновата.
Катька вышла в на народ и прямо всем в глаза сказала:
— Не говорите на Ивана, Иван не виноват, это мы с Колей Фединым пошутили и что-то, вроде, придумали.
И Коля Федин тоже не отрекается, чего ему отрекаться? Правда, Колина мать предлагает, чтобы он на Шарухе женился, раз у них получилась эта шутка, но Коля не хочет.
— Что ты, мама, — говорит. — Посмотри меня в зеркале, я на что тебе зеркало из города вез? Ведь я ей не пара, я ловкий, оживленный, а она гляди какая неповоротливая, толстая, ну в общем, верно — Шаруха.
Это правда, потому что Коля Федин парень очень заманчивый.
Шарухе за ним никогда не угнаться, хотя у нее уже есть одна дочка, Клавка, восемь лет с половиной.
— Ну, а если Васенька родится? — спрашивает Колина мать. — Что тогда?