— Раз у тебя так много «войн», то, наверное, и наград полная грудь? — уже наглея, с ухмылкой продолжал десантник.
— Всего четыре, — по-прежнему сдержанно отвечал Кондратюк. — Из них две — ордена Ленина и Красного Знамени. Видишь ли, лейтенант, у нас с десантниками разные весовые категории, — пояснил он. — То, что у вас считается геройством, заслуживающим награды, для нас — обычная работа. И работать спасателям надо тихо, иначе никого не спасем.
Парни иногда задавались вопросом о содержании статуса наград. С одной стороны, сколько бы раз тяжеловес ни поднимал чемпионскую штангу средневеса, ему не получить медаль. С другой стороны, на войне все одинаково рискуют жизнью — и рядовой мотопехоты, и профессионал из отряда ГРУ, только последний рискует чаще. И существует же такое — одно из справедливейших для любого общества — положение, как «От каждого по способности, каждому — по труду». Правда, никогда еще ни одно общество в оценке деятельности каждого индивидуума не полагалось на этот лучший из принципов человеческого общежития — разве что за мизерным исключением — и менее всего — общество социалистическое.
— А вот скажи… — не отступал лейтенант. Но он стал уже всерьез надоедать Кондратюку, и тот призывно помахал Юрию Черных. Когда тот подошел, слегка пошатываясь, капитан чуть заметно кивнул в сторону десантника.
— Пойдем выпьем со мной, десантура, — ухватив лейтенанта за рукав, словно лучшему другу, заулыбался Черных.
В другой компании изрядно выпивший комбат, наклонившись к Марьясину, чтобы перекрыть шум, тыкал пальцем в сидевшего рядом капитана, который сосредоточенно пил, не закусывая, и говорил:
— Это мой лучший командир роты Володя Сундеев. Лучший, понимаешь? Такого поискать. И пусть только сунутся сюда эти хмыри болотные из прокуратуры! Перестреляю! А его не отдам!
Майор уже несколько раз начинал свою тираду и никак не мог продолжить. И Михаил не впервые спрашивал:
— Да что же случилось-то, комбат?
— Пристрелил он одну сволочь, — продолжил, наконец, майор. Жалко, что выживет, гад. Врачи, видишь ли, гуманисты! А мы, значит, звери! Да его живым закопать надо, понял!
Из темпераментного рассказа майора, во время которого он не забывал подливать себе в стакан, Михаил понял следующее. Роту бросили на преследование банды, поголовно вырезавшей весь кишлак мирных жителей, которые из страха перед советской мотопехотой попросили не оставлять у них засаду. Сундеев блокировал банду в скалистом ущелье и засыпал ее минами. Душманам оставалось сдаться или умереть. Но после дикого изуверства, творимого ими в кишлаке, сдаваться не имело смысла, потому их передали бы афганским органам безопасности, а там умели зверствовать не хуже. Капитан понимал, что душманы решатся на прорыв, и приготовил встречу, а великолепному, редкостному пулеметчику, сержанту Степану Пасечнику сам выбрал прекрасную фланговую позицию. Когда остатки банды рванулись вперед, их встретил плотный, губительный огонь роты. Но с каждой минутой боя он почему-то становился все слабее. Тут Сундеев увидел, что пулемет Пасечника бьет по своим, и не огульно, а на выбор, вырывая из жизни «дедов». Он успел нашпиговать свинцом девятнадцать старослужащих, прежде чем подобравшийся сверху командир роты уложил его автоматной очередью. Из банды в пятьдесят человек спаслось четверо, проскочив через огненный заслон растерявшихся солдат. А Пасечник выжил. И как раз сегодня врачи разрешили капитану навестить раненого. Тот встретил его полным лютой ненависти взглядом. Потом, превозмогая боль, останавливаясь почти после каждого слова, заговорил:
— Жалко, что мало я их уложил. И тебя надо было, жаба поганая. Это вы, сучье офицерье, давали этим выродкам с куриными мозгами делать из нас бессловесных скотов. Где эта падаль вонючая — замполит? Вот бы кого я достал с радостью. Значит, за родину мы тут жизни кладем? А любой затруханный «дед» молодых пряжкой по жопе — тоже за Родину? А подставлять этим скотам зад — это за отечество? Жаль, что не добил ты меня. Для тебя жаль. Потому что, если «вышку» не дадут, буду давить вас, сколько жизни хватит…
