— Здорово, Леда, — он посмотрел на меня. — Сначала приведем здесь все в порядок, а потом ты переедешь ко мне жить. Как ты на это смотришь?
— Как человек, стоящий среди огромных куч мусора, — ответила я первое, что пришло в голову. — А может, не стоит так торопиться. Давай повстречаемся немного, узнаем друг друга…
— Не иначе с ума сошла, — Герт сочувственно приложил руку к моему лбу. — Да ведь мы с тобой знакомы двадцать лет, ты меня знаешь как облупленного. Все, бросай свои дамские отговорки, уберем здесь все, и переедешь. Мало, видите ли, она меня знает! Ничего, успеешь еще получше узнать.
— Подожди, Герт, — я прервала его возмущенную тираду, — я не в том смысле, что мы мало знаем друг друга, а в том, что мы взрослые люди и у каждого из нас есть какие-то свои привычки, пристрастия… А тут постоянно жить с другим человеком… Сам же говорил про ошибки и конфликты.
— Но кто-то меня быстро поставил на место, — напомнил Герт, — так что давай подумай немного, а потом все же решай, а то мы так с тобой до шестидесяти лет не поженимся. А в шестьдесят кому мы такие старые развалины будем нужны?
Вот и поговори серьезно с этим шутом гороховым. Я замолчала и попыталась продвинуться еще немного вперед. Герт, видимо, тоже вспомнил, зачем мы сюда забрались, решительно отшвырнул коробку из-под «Унитрона», сдвинул в сторону какую-то подставку, собрал в узел тряпье, видимо, вышедший из употребления сценический прикид, и добрался наконец-то до стены.
Картина. В столь плачевном состоянии мне картины видеть еще не приходилось. Слой пыли на полотне смело мог соперничать по толщине с гамбургером, продаваемым в «Макдоналдсе». Герта такое явное пренебрежение к произведению искусства, видимо, тоже смутило, потому что, бросив мне: «Подожди», он вернулся к куче тряпья и ожесточенно принялся там рыться. Вернулся он через пару минут с какой-то длинной тряпкой, судя по всему, когда-то ярко-оранжевой, но теперь весьма блеклой и невзрачной.
— Сейчас, сейчас, — бормотал мой дружок, пытаясь освободить картину от пыльного гнета, — сейчас мы все приведем в божеский вид.
Прессованные пласты пыли отваливались и шлепались вниз, и на восстановительные работы ему потребовалось не меньше десяти минут, пока стал проглядывать какой-никакой рисунок. А Герт уже вошел в раж и оттирал картину с остервенением.
— Готово. — Он отошел в сторонку, любуясь делом рук своих. — Что скажешь?
Я молчала. Под невысоким деревянным шатром стояла высокая белая ваза. Она словно была пронизана лучами солнца, такими тонкими и хрупкими казались ее стенки. Ни один посторонний цвет не посягнул на эту безупречную белизну, и все вокруг будто озарялось ею. Две тонкие, чуть изогнутые ветви бамбука слегка шевелил ветер и мягким золотисто-коричневым отблеском наполнялся деревянный шатер. Одна веточка немного выше другой, ее листья длинные и узкие. Но у той, что поменьше, пара светло-зеленых побегов.
Как просто, но вместе с тем как изящно и тонко. Каждая линия на своем месте, ничего лишнего, ничего, что нарушало бы гармонию.
— Ну как? — Герт посмотрел на меня. — Смог я тебя удивить?
— Еще бы! — Я наконец-то оторвалась от картины. — Откуда у тебя такое чудо?
— Почти стихами заговорила. — Герт усмехнулся. — Подарили. Причем тот же самый человек, что и тебе недавно сделал подарок.
— Карчинский? Так это он написал эту картину?
— Конечно, — Герт беспечно махнул рукой. — Называется «Ветви бамбука в нефритовой вазе». Когда-то такую же написал Аю Гун, а он только сделал с нее копию. Кстати, у меня и еще кое-что есть.
С трудом продравшись сквозь завалы, он принялся освобождать от пыли и другие полотна. Я увидела «Восход солнца над старой пагодой», «Отдых на цветущем лугу во время путешествия», «Беседку лунного старца возле озера, заросшего лотосами». Да, если Герт захотел меня поразить, то ему это вполне удалось.
— Как они оказались у тебя? — Я все еще не могла успокоиться.
— Да очень просто. — Герт после проведенных работ стал похож на пыльную ветошь. — Я же говорил, что знаю Карчинского очень давно. А он часто дарит свои работы друзьям и знакомым. Не всем, конечно, — добавил он, — но, знаешь, он не слишком жалеет, когда отдает кому-то картину. У него есть убеждение, что никогда не нужно жалеть о сделанном подарке, поэтому и дарит картины без сожаления.
