— Я хотел сказать, синьор, ничего конкретного, но такое впечатление, что в присутствии синьоры она держалась с нами как-то натянуто. Она без синьоры-то держалась натянуто, но все-таки было какое-то такое ощущение. Она становилась, ну не знаю, холоднее, что ли, при виде синьоры, а особенно при разговоре с ней.
— А когда он был, этот разговор?
— Когда мы только вошли. Мы спросили, ничего, мол, если мы посмотрим квартиру — ну, глянем на его вещи. А она нам как-то так ответила — в смысле, синьора — вроде как не хочется ей этого. Но проходите, говорит, и зовет экономку — чтобы, значит, показала, где вещи. Так вот, когда они разговаривали, экономка держалась как-то — холодно, что ли. А потом, с нами, она малость отошла. Не то чтобы потеплела — бельгийка, она бельгийка и есть — но с нами все-таки она была получше, поласковей, что ли, чем с ней, с хозяйкой.
— Вы беседовали с синьорой после этого?
— Только перед самым уходом, синьор. Мы же бумаги прихватили. А ей это вроде как не понравилось. Так зыркнула, что мы сразу поняли. Испрашиваем, можно, мол, мы возьмем документы. Это полагается, синьор, — в правилах так прямо и записано.
— Я знаю, — спокойно проговорил Брунетти. — Что-нибудь еще?
— Ага, — прорезался Риверре.
— Что же?
— Она не возражала, чтобы мы осмотрели одежду и шкафы. Отправила с нами экономку, сама даже не пошла. А вот когда мы пошли в другую комнату, где бумаги, тут она пошла с нами, а прислуге велела подождать за дверью. Ей совсем не хотелось, чтобы мы в них копались, синьор, в бумагах этих и документах.
— А что это за бумаги?
— На вид официальные, синьор. Все сплошь на немецком, и мы принесли их сюда для перевода.
— Да, я читал ваш отчет. Что стало с этими бумагами после того, как их перевели?
— Не знаю, синьор, — ответствовал Альвизе. — Может, все еще лежат у переводчицы, а может, их уже назад отослали.
— Риверре, не могли бы вы сходить и выяснить это?
— Прямо сейчас, синьор?
— Да. Прямо сейчас.
— Есть, синьор. — Он изобразил нечто отдаленно напоминающее отдание чести и с видимой неохотой поплелся к дверям.
— Подождите, Риверре! — крикнул Брунетти вдогонку. Тот обернулся в надежде, что его позовут обратно и таким образом удастся избежать похода в квестуру и подъема по целым двум лестничным пролетам. — Если бумаги еще там, перешлите их ко мне.
Брунетти взял одну из бриошей с блюда перед ними и надкусил. Сделал знак Арианне принести еще кофе.
— Когда вы там находились, — обратился он к Альвизе, — вы больше ничего не заметили?
— Чего именно, синьор?
Словно им положено видеть только то, за чем их направляют!
— Да мало ли чего! Вот вы отметили напряженность между двумя этими женщинами. Может, кто-то из них вел себя как-то странно?
Альвизе призадумался, взял бриошь, откусил.
— Нет, синьор, — и, видя, что Брунетти разочарован, добавил. — Только когда мы забирали бумаги.
— А почему — есть у вас какие-нибудь соображения?
— Нет, синьор. Просто вид у нее был совсем другой, — когда мы осматривали личные вещи, ей вроде как было совершенно безразлично. Я-то считал, людям такое неприятно — когда чужие роются в их одежде. А бумаги — они и есть бумаги. — Уловив, что последняя реплика явственно заинтересовала Брунетти, он воодушевился. — Но, может, дело просто в том, что он был гений. Я, конечно, в такой музыке не особо разбираюсь…
Брунетти приготовился к неизбежному.
— … единственная певица, кого я знаю, это Мина, а с ним она ни разу не выступала. Но я что хочу сказать — может, если он гений, то и бумаги у него особенные. На них, может, записано что, ну там, музыка.
К этому времени вернулся Риверре.
— Прошу прощения, синьор, но бумаги уже отправили назад.
— Как? По почте?
— Нет, синьор. Их отнесла переводчица — сказала, какие-то из них могут понадобиться вдове.
Брунетти вышел из-за стойки, вытащил бумажник и положил на прилавок десять тысяч лир прежде, чем оба напарника успели возразить.
— Спасибо, синьор, — сказали оба.
— Не за что.
Когда он повернулся, чтобы уйти, оба не двинулась с места — только отсалютовали.
Дежурный в дверях квестуры сообщил ему, что вице-квесторе Патта желает его немедленно видеть у себя в кабинете.
