Никто не засмеялся. Кто-то тихо и тревожно спросил:
— Что с нами будет?
Никакого ответа; людям было наплевать, что с ними будет; у них была другая забота, смутная тоска, которую они не умели выразить. Люберон зевнул; после долгого молчания он сказал:
— Что толку тут стоять? Пошли бай-бай, ребята, бай-бай!
Обескураженный Шарло широко развел руки.
— Ладно! — согласился он. — Я иду спать, но это с отчаяния.
Мужчины беспокойно смотрели друг на друга: у них не было никакого желания разлучаться и никакого повода оставаться вместе. Вдруг кто-то горько сказал:
— Они никогда нас не любили.
Человек сказал это за всех, и все разом заговорили:
— Да! Да! Да! Ты правильно говоришь, ты попал в точку. Они нас никогда не любили, никогда, никогда, никогда! Враги для них — не фрицы, а мы; мы прошли всю войну вместе, а они нас бросили!
Теперь и Матье повторял с остальными:
— Они никогда нас не любили! Никогда!
— Когда я смотрел, как они уходят, — говорил Шарло, — мне стало так тошно, что я чуть не упал замертво.
Легкий беспокойный шум покрыл его голос: это было не совсем то, что нужно было сказать. Теперь нужно было вскрыть нарыв, не следовало больше останавливаться, нужно было сказать: «Нас никто не любит. Никто нас не любит: гражданские нас упрекают в том, что мы не сумели их защитить, наши женщины не гордятся нами, наши офицеры нас бросили, деревенские жители нас ненавидят, а фрицы приближаются во мраке». Нужно было сказать: «Мы козлы отпущения, побежденные, трусы, паразиты, подонки общества, мы безобразны, мы виноваты, и никто, никто в мире нас не любит». Матье не осмелился, зато Латекс сзади него спокойно произнес:
— Мы изгои.
Отовсюду раздались голоса; они повторяли жестоко, без жалости:
— Изгои!
Голоса умолкли. Матье смотрел на Лонжена без особой причины, просто так, потому что тот стоял напротив него, а Лонжен смотрел на него. Шарло и Латекс смотрели друг на друга, все смотрели друг на друга, все как будто ждали чего-то, как будто еще оставалось что-то сказать. Но говорить было уже нечего, и вдруг Лонжен улыбнулся Матье, а Матье ответил на его улыбку; улыбнулся Шарло, улыбнулся Латекс; у всех на губах луна заставила расцвести бледные цветы.
— Пошли, — сказал Пинетт. — Ну, пошли.
— Нет.
— Ну! Ну! Пошли же.
Он умоляюще и призывно смотрел на Матье.
— Не приставай к человеку, — ответил Матье.
Они были вдвоем под деревьями посреди площади, напротив них церковь, справа мэрия. У мэрии, сидя на первой ступеньке крыльца, мечтал Шарло. На коленях у него была книга. Медленным шагом прогуливались солдаты, по одному или маленькими группками: они не знали, куда себя деть. У Матье была тяжелая голова, как с похмелья.
— У тебя такой вид, будто ты не в духе, — заметил Пинетт.
— Так оно и есть, — подтвердил Матье.
Возникло изнуряющее опьянение дружбы: люди пламенели под луной, ради этого стоило жить. А потом факелы погасли; они пошли спать, потому что им не оставалось ничего другого и потому, что у них еще не было привычки любить друг друга. Теперь наступил следующий после праздника день, впору было покончить с собой.
— Который час? — спросил Пинетт.
— Десять минут шестого.
— Черт! Я уже опаздываю.
— Что ж, пошевеливайся, иди.
— Я не хочу идти один.
— Боишься, что она тебя побьет?
— Не в том дело, — сказал Пинетт, — не в том дело… Не видя их, прошел сосредоточенный Ниппер, глядя куда-то внутрь себя.
— Возьми Ниппера, — предложил Матье.
— Ниппера? Ты что, с ума сошел?
Они проследили глазами за Ниппером, изумленные его незрячим видом и танцующей походкой.
— Спорим, что он сейчас зайдет в церковь? — спросил Пинетт.
С минуту он подождал, затем хлопнул себя по ляжке.
— Заходит, заходит! Я выиграл!
Ниппер исчез; Пинетт с озадаченным видом повернулся к Матье.
— С утра, кажется, их там собралось больше пятидесяти. Время от времени кто-нибудь выходит помочиться и тут же возвращается. Как ты думаешь, что они там выделывают?
Матье не ответил. Пинетт почесал голову.
— Хочется посмотреть хоть краем глаза.
— Ты уже опаздываешь на свою тайную встречу, — съязвил Матье.
— Ну ее к ляду, эту встречу, — мгновенно отозвался Пинетт.
