— Егоров — бывший водитель из Колиного отделения, — пояснил Морской. — Он мне про арест Горленко и рассказал.
— «Арест» — это громко сказано, — продолжил Егоров. — Простое задержание. Ну, может, выговор еще будет. Самое большее. Товарищ Горленко — хороший следователь, такие всегда нужны, его быстро отпустят. — Тут рассказчик, все припомнив, усмехнулся: — Но он, конечно, разнервничался. Дверь в приемной начальства вышиб. А что ее вышибать-то? В кабинете не было никого… Но вы за него не волнуйтесь.
— Мы не волнуемся, — твердо сказала Галя, переглянувшись с Морским. — Коля порядочный и… — Тут она попробовала на вкус забытое, никем из соотечественников давно не произносимое, брошенное вчера Ириной слово: —…и благородный…
— Да, — перебил ее Морской. — Горленко наш советский человек, ему скрывать нечего. Как и мне.
Тут в комнату вошел напарник Егорова с ворохом бумаг.
— Еще нашли на кухне, — сказал он, швыряя пачку в наволочку.
Сверху Морской заметил лист с печатным шрифтом и быстро выхватил его.
— Это личное, — сказал он, и Галя не удержалась от нервного смешка. Владимир говорил так, будто все другое — письма, черновики, фотокарточки, содержимое книжных полок и карманов одежды — было общественным. Морской с просительной интонацией продолжил: — Просто четверостишие. Письмо к дочери. Она уезжает…
Егоров забрал бумагу, буркнув осуждающее: «Не положено!», а Галочка насторожилась. Морской, внимательно глядя в глаза жене, произнес нараспев:
Поскорей приезжай!
Стонут струны гитары,
И как будто я слышу мурчанье кота.
Для чего только есть на земле Сыктывкары
И какая-то в той стороне Воркута[23].
— Запомнила? — спросил он у жены уже с нормальной интонацией.
Галочка кивнула, сигнализируя, что память у нее по-прежнему в порядке, стихи на слух, как и всегда, запоминаются с первого раза, и Ларочке она всю эту псевдолирику обязательно передаст.
— Представляю, как она посмеется, вспомнив о моем скептическом отношении к стихосложению. Передай ей, пожалуйста, что я раскаялся, — удовлетворенно кивнул Морской.
— Давайте быстрее, — вмешался Егоров. — Не до поэзии!
И Галя поняла, что сейчас Морского уведут.
— Можно, я с ним поеду??? — теряя самообладание, взмолилась она. — Подождите! Что вы посоветуете взять с собой? Он не готов совсем! Дайте еще минутку.
От накатившего отчаяния голос Галины превратился в глухой, какой-то еле слышный хрип. Но на нее все равно никто не обращал внимание. Только Морской, на миг обернувшись перед дверью, сжав оба кулака перед грудью, словно говоря: «Держись, мы еще поборемся!», послал ей на прощанье подбадривающий взгляд.
Его подтолкнули к лестничной площадке. Галя смотрела вслед и проклинала себя за то, что просто смотрит и ничего не предпринимает. Стоит, привалившись к косяку и презирая себя сразу и за слезы, и за полнейшую пассивность, и за страх…
Когда Егоров опечатал комнату и сделал пару торопливых шагов к выходу, разъяренный кот Минька, невесть как оказавшийся на антресолях, прыгнул вниз и в кровь разодрал обалдевшему гэбисту щеку…
* * *
Морскому повезло — увозили его в обычной гражданской легковушке. Зажатый на заднем сиденье между устало откинувшимися на спинку конвоирами, он мог смотреть в окно.
Там просыпался город. У бочки с молоком дремала слишком рано заступившая на вахту продавщица. Зевающие на ограде Дворца пионеров львы казались розовыми в свете первых лучей солнца. Знакомые дома, в каждом из которых Морской или бывал, или знал кого-то из жильцов, распахивали окна навстречу дню.
— Что ж… Дальше — без меня! — шепнул он всем харьковчанам сразу.
Из-за ремонта перед бывшим зданием ЦК машина пошла в объезд, и арестованный успел проститься взглядом и с неизменно поддерживающим небо многоруким великаном Госпромом, и с все еще отстраиваемым Домом проектов, который, по слухам, отдали Университету и должны были вот-вот открыть, и с многострадальным, но не сломленным памятником Кобзарю, и с незнакомыми малярами, перекрикивающимися в строительных люльках под крышей здания напротив…
Раздражавшие в последние годы повсеместные стройки вдруг показались символом будущих надежд. Чтоб посмотреть на то, каким в конечном счете станет Харьков, придется умудриться не погибнуть.
