— Звучит правдоподобно, — кивнул Морской. — Я тоже, когда понял, что Клара — родственница Гроха, так все себе и представил. Тем более, что в дневнике Ирина Клару упоминала. Та, видимо, про это узнала и захотела почитать… Вышел трагический несчастный случай…
— Да. Только в случае несчастий порядочные люди признают свою вину. А эта не просто не признала, а скрыла все, да еще и пыталась Ирину запугать, чтоб поскорее попасть домой. Водила за нос нас и посмеивалась! — Горленко недовольно поморщился. — Жалею, что мы сразу после булочной ее не обыскали. Хотя ведь знали, что у нее тоже есть этот потайной карман. Она сама сказала, что преступники ее наличность не тронули… — Коля напряженно вгляделся вдаль и, видимо, решив, что время еще есть, спросил: — А ты как догадался, в каких титрах можно найти прежнюю фамилию Клары?
Морской, не зная, что ответить, произнес:
— Ну… Сложная цепочка мудрых умозаключений и вроде бы разрозненных событий, которые сошлись в критичной точке… — начал он. Потом решил не врать и сказал прямо: — Короче, повезло.
Друзья немного нервно рассмеялись. Ожидание слишком затягивалось, и не тревожиться уже не получалось. Морской, еще час назад боявшийся встречи с Ириной при таких обстоятельствах (он, как-никак, лишает ее близкой подруги), теперь больше всего опасался, что встреча эта так и не состоится.
Даже с учетом задержки, связанной, как Коле объяснили, с повышенным вниманием журналистов, чехословацкая делегация должна была давно явиться на перрон[21], где Горленко и соорудил свою нехитрую засаду.
* * *
В голове Ирины вместо страха или гнева металось глупое: «Морской мне не простит, если его жену убьют из-за меня. Причем не кто-нибудь, а моя близкая подруга». Поэтому она прежде всего (уверенно и, как говорили ученицы про Иринину манеру расставлять их на сцене «хваткой, не терпящей возражений») взяла Галину за локоть и переставила к себе за спину. Девочка не сопротивлялась, но скорее от удивления, чем из покорности. Лишь после этого Ирина, превозмогая почти физическую боль и предательское желание разрыдаться, обратилась к Кларе.
— Убери, пожалуйста, оружие. — Как опытный педагог, она старалась говорить спокойно и легко, будто о само собою разумеющихся, понятных всем вещах. Но голос её все-таки дрожал. — Ни я, ни девочка Морского ни в чем не виноваты, поэтому не будем превращать наш диалог в драму. Не знаю, что случилось у вас с Ярославом, но уверена, что ты не хотела дурного. Наша задача сейчас не ссориться, а подумать, как быть.
— А я уже подумала, — нарочито резко сказала Клара, и Ирина почувствовала, как подруга специально накручивает в себе злобу, чтобы не испытывать никаких сожалений. — Как поняла, что Ярек мертв, так все дальнейшее и осознала. Я никогда, ни при каких условиях не пойду снова в тюрьму и в лагерь. Поэтому выход у меня был один — делать вид, что я в смерти брата не виновата, и поскорее возвращаться в Прагу.
— А ты виновата?
— Да. И это знание уже и есть мне наказание. Поверь, жесткое и даже нестерпимое. Я ведь его любила. Сложно не любить, когда ты с детства знаешь эти щечки на ощупь и помнишь, как учила это чудо крутить педали на велосипеде или тайком от мамы распихивать ненавистную манную кашу по щелям окна, словно замазку… Да, наши взгляды на жизнь потом существенно разнились, но в глубине души мы оба оставались теми же мамиными глупыми котятами, что копошились в куче тряпья на печке долгой зимой, сочиняя по очереди друг для друга сказки. — Клара сощурилась, явно тоже борясь со слезами. — Просто его взрослая история была про коммунизм, а моя — про нормальную человеческую жизнь. В итоге, как ни странно, я стала жертвой, а он — слугой победителей. И он хоть и помог, хоть вызволил меня, но все время попрекал своей правильностью. И даже ведь тебе не признавался, что я — его сестра. Стеснялся моего прошлого? Да… Но скорее — боялся будущего. Знал ведь, что рано или поздно мои «буржуазные замашки» проявятся, и это бросит тень на его безупречность. Нет, вслух-то говорил, что не может признаться, что я его сестра, дабы суд не решил, будто «рука руку моет», но я-то понимала… И, знаешь, это было очень неприятно. Особенно, когда я в Изюме пришла попросить денег.
