Имя его в аппаратных (высоких) кругах звучало как знак высшей власти, решающей инстанции. Такому-то позвонил Поскребышев — означало, что позвонил почти что Сталин, собственно Сталин, вещающий плотью его голоса.
Вспоминаю, как я имел наивность и отчаянную решимость позвонить ему по вертушке с просьбой о передаче Иосифу Виссарионовичу рукописи романа Гроссмана на прочтение, где была (навязанная автору нами) глава о Сталине…
— Да. Ну? Нет, — слышались в телефоне односложные низкие, но такие тихие-тихие отзвуки его голоса, голоса знающих, что их должны слушать и слышать.
В этом голосе была и величественная, запредельная усталость, и даже скорбь, и законное, само собой разумеющееся полувнимание (меньше того!) человека, который занят чем-то несравненно более значительным и серьезным, чем то, о чем ты ему «вякаешь». Помнится, он не отказал прямо, но сказал, что лучше отдать «аппарату»…
Этот человек ходит в столовую, принимает процедурки, играет в домино, смотрит плохие фильмишки в кино — словом, «отдыхает» здесь, как все старички-пенсионеры, и как бы это даже не тот А.Н. Поскребышев, ближайший Сталину человек, его ключник и адъютант, и, может быть, дядька, и раб, и страж, и советчик, и наперсник его тайного тайных.
Высшая школа умения держать язык за зубами, не помнить того, что не следует, школа личного отсутствия в том, к чему имеешь (имел) непосредственное касательство, и полная свобода от обязательств перед историей («Это не я — это партия в моем ничтожном естестве была на моем месте, и выполняла свою задачу, и могла избрать для этой цели чье-либо другое, столь же ничтожное, естество»).
Пытаться к нему подступиться с разговором на тему о его исключительных, единственных возможностях и единственном в своем роде долге — дело безнадежное.
— Что вы, что вы, зачем это? Ни к чему, да я и не знаю ничего, — затрепыхался он в ответ на прямую постановку вопроса Леонидом Кудреватых (по словам последнего).
И даже будто бы сказал:
— Я боюсь.
Но дело не в страхе, хотя, конечно, страх над ним денный и нощный не может не висеть, а в том, пожалуй, что, как говорит Кудреватых, он вблизи производит впечатление прежде всего человека не только малообразованного, неначитанного, но просто недалекого и почти малограмотного. Таков этот полубезвестный, но могущественный временщик, выходец из деревни Сопляки».
Своему заместителю по «Новому миру» Алексею Ивановичу Кондратовичу Твардовский сказал о Поскребышеве: «Старшина, но без солидности. Пожалуй, даже ефрейторишко, с простонародным лицом». Добавил: «Судя по лагерным рукописям, именно такие были в охране — невзрачные, незаметные, но злобные».
Сталин избавился от своего помощника, боясь, что Поскребышев тайно служит Берии, хотя это предположение, как потом стало ясно, было лишь плодом сталинской паранойи.
Берия в те годы не имел власти над Министерством госбезопасности, не он подбирал кадры сталинской охраны и не он устроил «дело врачей». По старой памяти кто-то из высокопоставленных чекистов делился с ним информацией, не более того. Лаврентий Павлович, даже если бы захотел, не имел практической возможности сократить земные дни вождя.
Так и предположение о причастности Берии к кончине Сталина — не более чем миф.
