Мисс Ивенс счастливо вздохнула:
— Да, я помню это время… В семидесятом уже началась реакция. В шестьдесят девятом еще была революция. Я как раз записалась на семинар французской истории именно в шестьдесят девятом. Помню, что профессор Карлински, польского происхождения, бритый наголо, говорил нам о Робеспьере. В этот момент вошли в аудиторию члены Революционного Комитета кампуса и стали кричать на нас, называя нас всех контрреволюционерами. «Почему вы не подчинились приказу Революционного Комитета кампуса о прекращении занятий?» — угрожающе обратился к Карлински черный юноша в кожаной куртке. «Молодой человек, — закричал Карлински, — я именно и занимаюсь пропагандой революции. Займите место в аудитории! Вам и вашему комитету полезно будет послушать о событиях Французской революции и судьбе великого революционера Максимильена Робеспьера!» Так представляете, парень не знал, кто такой Робеспьер!
— В «Адвенчурэрс Букстор» все знали, кто такой Робеспьер и кто такой Гамсун. Однако Кнута и меня попросили уйти. И началась для меня жизнь, о которой я предпочитаю не вспоминать. И не потому, что это была плохая жизнь или грустная жизнь, нет, та жизнь была увлекательной, полной монстров и красавиц, но она протекала в другом измерении, не сообщающемся с этим, нашим общим измерением. Когда я пришел в себя а случилось это не скоро, лишь во второй половине семидесятых, — возле меня не оказалось ни Бонни Ренкуист, ни Брайана, ни моей дочери Деборы… Я назвал ее по имени одной из героинь Гамсуна. Я довольно успешно собрал себя воедино. Зацепился за женщину, которая стала поощрять мои литературные стремления. Благодаря ей выбрался из Ашбери-Хайтс. Вместе с нею проделал обратный путь на Ист-Кост и, не заезжая в родной Хадсон, приземлился в Нью-Йорк-Сити. Стал писать… Поэмы, short-stories. Одна story была напечатана в относительно большом литературном журнале. Несколько раз пытался написать роман, но никогда еще не преуспел в этом… Порой мне кажется, что пребывание в другом измерении убило мое воображение. Может быть, при воспоминании об обилии, яркости и резкости чувств в том измерении меня ничто не удивляет в этом измерении, и написанное мной читается куда суше, чем я хочу. Выбрав сюжет и углубившись в процесс письма, на определенной странице я замечаю, что судьба героя мне безразлична и не увлекает меня. Что единственное, что я хотел бы передать в словах, — это впечатления, полученные мною в том измерении. Эти удары чувств, эти всплески мысли… А именно их-то я и не умею передать! Не могу… Короче говоря, перед вами — писатель-неудачник. Или просто неудачник, потому что писателем я так никогда и не стал…
Галант встал и прошелся по комнате. Он чувствовал себя трагическим позером, однако одновременно был удовлетворен тем, что произнес вслух кое-какие из тревожных мыслей. «Тревожных для меня мыслей», — подумал он.
— Может быть, именно потому, что из меня не вышел писатель, я сделался редактором журнала. И тоже неудачливым. Ибо что может быть глупее, чем быть редактором крошечного англоязычного ревью… в Париже. После выпуска двух номеров американский культурный центр отказал нам в финансовой поддержке, а без нее журнал скоро развалится. Уже почти развалился.
— А почему вы решили поселиться в Париже? — серьезно, как на Ти-Ви-шоу, спросил Виктор со своей кровати. — Разве не удобнее для американского писателя делать карьеру в Нью-Йорке?
— В Париже я оказался случайно. Почти так же, как оказался с вами в Венеции… — Галант сел в кресло. — Женщина, с которой я прилетел в Париж, вернулась в Штаты. А я остался. Оказалось, в Париже возможно каким-то образом существовать. И интересно. Это моя первая заграница…
Он замолчал, обдумывая рассказанную историю. Любая история всякий раз звучит по-иному, хотим мы этого или нет. Он мог солгать им что угодно, однако предпочел почему-то держаться ближе к истине. Насколько близко? Скажем, факты он почти не исказил. Он значительно преувеличил значение асида в его жизни. Да, он «взял» асид несколько десятков раз, но драг-аддиктом его, разумеется, никто никогда, в том числе и он сам, не считал. Скорее его увлекла расслабленность тех лет, общая мягкая, ватная жизнь в солнечной Калифорнии. Семь лет проспал он в этой вате. Да, он работал в «Адвенчурэрс Букстор», но жил он не на Ашбери-Хайтс, потому что уже тогда невозможно было найти свободную квартиру в прославленном богемном районе. Бонни и Джон сняли апартмент на Кастро-стрит, в центре уже тогда могучего гомосексуального коммюнити. Почему он соврал им, что жил на Ашбери-Хайтс? Ему захотелось быть еще более причастным к популярной легенде… Бонни? Бонни была старше Галанта всего на год. Зачем ему понадобилось десять лет разницы? И она никогда не работала кассиршей в супермаркете. И хотя на Вудэн-стрит жили черные, да, все они без исключения были служащими хадсоновской железной дороги, то есть были вполне обеспеченными приличными черными, а не какими-нибудь вэлферовцами. К тому же на Вудэн-стрит жило столько же черных, сколько и белых. В Хадсон-Сити, как и во многих американских городах, существовало черное гетто, но Вудэн-стрит находилась вообще в противоположном от гетто районе города, в мидлтауне. Получалось, что Галант искусственно придал своей биографической справке несвойственный ей трагизм. Подчернил свою жизнь. Зачем? Чтобы не отличаться от своих спутников? Чтобы сравняться с драг-курьером мисс Ивенс, с ее экземой и девятью годами тюремной аскезы в Калифорнии, с ее трагедией?
