Линда, мрачно разглядывавшая его из-под своих темно-рыжих бровей, отметила про себя, что за последние несколько недель самодовольство и аффектация Макса резко возросли. Теперь в его речи ощущался явно нарочито утрируемый иностранный акцент, особенно в растягиваемых окончаниях слов. Это еще больше подчеркивало его самолюбование.
Наблюдая, как он позирует среди пылинок, танцующих в лучах солнца, она подумала, что он неспроста не кажется смешным. Она еще подумала, что это вовсе не тот случай. Старая мощь Макса Фастиена, его страстная уверенность в собственном великолепии и силе своей личности, передавалась всем, с кем он встречался. Эта иллюзия еще более усиливалась эксцентрическими деталями, и излучаемый им магнетизм вызывал уже серьезное беспокойство.
Начальная фраза Макса была вполне в духе его теперешней супервзвинченности. Он заговорил, глядя на них к, словно они были, по крайней мере, иностранками, а не людьми, с которыми он знаком уже двадцать лет.
— Мои драгоценные леди! Мы оказались лицом к лицу неким явлением. Великая память о Джоне Лафкадио, во имя сохранения которой сам я сделал так много, была осквернена. И понадобятся все мои силы, все мое умение, чтобы вернуть ему подобающее место. Но чтобы это реализовать, мне потребуется ваше участие.
— Ах! — воскликнула донна Беатрис с восхитительным идиотизмом.
Макс метнул ей покровительственную улыбку и продолжил с интонациями опытного оратора:
— Лафкадио был великий художник. Давайте никогда не будем об этом забывать! То несчастье, то незначительное пятно на его доме, тот маленький мазок на памяти о нем не имеет права повлиять на тех, кто им восхищается. Они не должны забывать, что он — великий художник!
Лайза слушала, остановив взгляд своих пронзительных глаз на его лице, явно зачарованная непонятностью этой тирады.
Линда, напротив, выказывала признаки протеста и, конечно, заговорила бы, если б мягкая рука Бэлл не давила ей на плечо, призывая сохранять спокойствие.
Макс продолжал, откинув голову и как бы лениво цедя фразы. Он уселся на подлокотник огромного кресла, которое, по словам Лафкадио (не имевшим, впрочем, никакого на то основания), принадлежало самому Вольтеру. Тускло-алые шторы создавали фон для эксцентрической фигуры Макса и передавали ему что-то от собственной прелестной значительности.
— Разумеется, — непринужденно заметил он, — вы все отдаете себе отчет в том, что продолжать устраивать эти милые и чванливые Воскресения Показа в будущие годы станет невозможно. Эта забавная маленькая затея закончилась несчастливо. Прекрасные работы Лафкадио никогда больше нельзя будет показывать в той запятнанной мастерской. Вам, возможно, придется оставить этот дом, Бэлл. Имя мастера должно быть ограждено от дурной славы. Это важнее всего. — Бэлл выпрямилась в кресле и посмотрела на своего гостя с легким изумлением. Но, как бы отмахнувшись от собственных последних слов, Макс в высшей степени проникновенно продолжил: — Я думал об этих вещах исключительно много… — Он признался в этом, послав группе своих слушательниц несколько снисходительную улыбку. — Дело в том, что я, несомненно, ответственен за представление Лафкадио публике. И я, естественно, чувствую себя обязанным сделать все, чтобы сохранить его остальные работы незамаранными этим несчастным маленьким скандалом.
— Совершенно верно! — пролепетала донна Беатрис. Макс коротко кивнул в ту сторону комнаты, где она расположилась. Заметно было, как он упивается самим собой.
Но, по мере того как Бэлл разглядывала Макса, ее карие глаза становились, казалось, больше и темнее. И она, не издавая ни звука сама, продолжала нежно давить на плечо Линды, причем это давление явно становилось все ощутимее.
Мой план таков, — наконец приступил к делу Макс, — поскольку мое имя слишком давно связано с именем Джона Лафкадио, то я не могу и помыслить о том, чтобы отстраниться от дела его спасения в такое время… — и уже говорил без прежней невыносимой манерности, но новым оттенком поучительности и даже некоторой агрессивности. — Невзирая на значительные личные неудобства, решил осенью этого года вывезти оставшиеся четыре холста Лафкадио в Нью-Йорк. — Он выпалил это известие, не дожидаясь никаких знаков согласия со стороны аудитории, добавил: — Несмотря на то что время сейчас тяжелое, я надеюсь, что, применив свое искусство продавца, я сумею реализовать одну или даже две картины, отзвуки печальных событий, случившихся в этом доме, тому времени улягутся, даже если они и разнеслись бы далеко. После Нью-Йорка я отвезу оставшиеся работы Иокогаму и, возможно, если что-нибудь останется, вернусь с этим в Эдинбург. Я, конечно же, понимаю, что иду на риск, но я делаю это с охотой, воздавая последнюю дань человеку, гениальность которого была впервые провозглашена мною…
